Библиотека Живое слово
Серебряный век

Вы здесь: Живое слово >> Серебряный век >> Мария Башкирцева >> Дневник М.Б. >> 1874 год


Дневник М.Б.

Мария Башкирцева

Предыдущее

1874 год

Пятница, 9 января. Возвращаясь с прогулки, я говорила себе, что не буду похожа на других, которые сравнительно серьезны и сдержанны. Я не понимала, каким образом приходит эта серьезность? Каким образом совершается этот переход от детства к положению молодой девушки! Я спрашивала себя, каким образом совершается это? Постепенно или вдруг? Что действительно заставляет созревать, развивает, изменяет — несчастье или любовь? Если бы я гналась за остроумием, я сказала бы, что это синонимы; но я не скажу этого, потому что любовь — это самое лучшее, что только может быть в мире.

Я могу сравнить себя с водой, замерзшей в глубине и волнующейся только на самой поверхности, потому что ничто не интересует и не занимает меня в моей глубине.

Четверг, 24 июня. Всю эту зиму я не могла взять ни одной ноты; я была в отчаянии, мне казалось, что я потеряла голос, и я молчала и краснела, когда мне говорили о нем; теперь он возвращается, мой голос, мое сокровище, мое богатство! Я сознаю это впервые, со слезами на глазах, и преклоняюсь перед Богом!.. Я ничего не говорила, но я была ужасно огорчена, я не смела говорить об этом, и молилась Богу, и Он услышал меня!.. Какое счастье!.. Какое удовольствие хорошо петь! Сознаешь себя всемогущей, сознаешь себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему собственному достоинству. Это не та гордость, которую дает золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной. Отрываешься от земли и несешься на небо! И все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые слушают ваше пение, как божественный голос, которые наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими! После настоящего царства — это первое, чего следует искать. Господство красоты следует уже за этим, потому что оно не всемогуще по отношению ко всем; но пение поднимает человека над землей; он парит в облаках, подобно Венере, явившейся Энею!

Ницца, 4 июля. Мы отправляемся в церковь Святого Петра, одни барышни. Я усердно молилась, ставши на колени и облокотившись подбородком на руку, очень белую и тонкую. Потом — вспомнив, где я, я прятала руки и в наказание себе старалась стать так, чтобы казаться некрасивой. Я в таком же настроении, как вчера; я надела тетино платье и шляпу.

В таком состоянии духа я не могу возвратиться домой и веду всю компанию в монастырь, который как раз напротив церкви и сообщается задней дверью с домом, где живет С. Мы входим в монастырь, и вносим с собой столько шаловливости и веселья, что торжественный покой нарушен, и сестры — всегда тихие, все в белом — оживились и высовывают из дверей свои любопытные лица. Сквозь двойную решетку мы видим мать игуменью: она уже сорок лет в монастыре... Ужас! Оттуда мы идем в приемную пансионерок, и я заставляю танцевать сестру Терезу. Она хочет завербовать меня и хвалит мне монастырь, а я тоже хочу завербовать ее и хвалю ей мир.

Мы — по горло в католической религии. Что ж! Я понимаю страсть к церквам и монастырям.

Вторник, 6 июля. Ничто не пропадает в этом мире. Когда перестают любить одного, привязанность немедленно переносят на другого, даже не сознавая этого, а когда думают, что никого не любят, — это просто ошибка. Если даже не любишь человека, любишь собаку или мебель, и с такою же силою, только в иной форме. Если бы я любила, я хотела бы быть любимой так же сильно, как люблю сама; я не потерпела бы ничего, даже ни одного слова, сказанного кем-нибудь другим. Но такой любви нигде не встретишь. И я никогда не полюблю, потому что никто не полюбит меня так, как я умею любить.

14 июля. Разговор зашел о латинском языке, лицее, экзаменах; это возбуждает во мне ужасное желание учиться, и когда приходит Брюне, я тотчас же забрасываю его вопросами относительно экзаменов. Он отвечает, что через год подготовки я буду в состоянии держать экзамен на аттестат зрелости. Мы еще поговорим об этом.

Я занимаюсь латынью с февраля года; теперь июль. В пять месяцев я сделала, по словам Брюне, столько, сколько проходят в лицее за три года. Это поразительно! Никогда не прощу я себе потери года, это всегда будет для меня ужасным горем; никогда не забуду я этого!..

Я в дурном настроении, ничто у меня не идет на лад, ничто мне не удается. Я буду наказана за мою гордость и за мою глупую надменность. Читайте, добрые люди, и поучайтесь! Этот дневник — самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано! Тут вся женщина, со всеми своими мыслями и надеждами, разочарованиями, со всеми своими скверными и хорошими сторонами, с горестями и радостями. Я еще не вполне женщина, но я буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, — всегда великая и интересная вещь.

Пятница, 16 июля. Соответственно моей теории о перенесении любви, вся сумма ее, которой я обладаю, сосредоточена в настоящей момент на Викторе, одной из моих собак. Я завтракаю, а он напротив меня положил на стол свою славную большую морду. Будем любить собак, одних только собак! Люди и кошки — недостойные твари. Собака — грязна, она жадными глазами следит за тем, как вы едите, она привязывается за то, что ее кормят. Однако, я никогда не кормлю своих собак, а они любят меня... А люди, разве они не ждут такой же подачки, разве они не так же прожорливы и продажны?!

Суббота, 17 июля. Говорят, что в России есть шайка негодяев, которые добиваются коммуны; это ужас что такое! Все отобрать и иметь все сообща. И их подлая секта так распространена, что журналы делают отчаянные воззвания к обществу. Неужели отцы семейств не положат конца этому безобразию? Они хотят все погубить. Чтобы не было больше цивилизации, искусства, прекрасных и великих вещей, одни материальные средства к существованию! Работа также сообща, никто не будет иметь право выдвинуться, благодаря какому-нибудь достоинству, выделяющему его из других. Хотят уничтожить университеты, высшее образование, чтобы сделать из России какую-то карикатуру Спарты!

Д., кажется, поражен всем, что я говорю, и удивляется, видя во мне такую лихорадочную жизнь. Мы говорим о нашей мебели: он весь так и рассыпался при описании моей комнаты: «Да это храм! Сказка из тысячи и одной ночи! Да сюда надо входить на коленях. Чудно, поразительно, ни с чем не сравнимо»! Он хочет разъяснить себе мой характер и спрашивает, гадаю ли я на маргаритках. «Да, очень часто, чтобы знать, хорош ли будет обед!» — «Но как? Такая поэтическая, сказочная комната и вместе с тем гаданье на маргаритке, как удался повару обед? О, нет! Это невероятно!» Его очень забавляет, что, по моему уверению, во мне два сердца. Я дурачилась, заставляя его восклицать и удивляться множеству контрастов. Я поднималась на небо и потом безо всякого перехода спускалась на землю и так далее; я изображала из себя личность, которая хочет жить и забавляться и даже не подозревает о возможности любить. А он удивляется, говорит, что боится меня, что это изумительно, сверхъестественно, ужасно!

Что я люблю больше всего — это когда нет никого, для кого хотелось бы существовать, то есть уединение.

Волосы мои, завязанные узлом на манер прически Психеи, рыжее, чем когда-либо. Платье шерстяное, особенного белого цвета, очень грациозного и идущего ко мне; на шее кружевная косынка. Я похожа на один из портретов Первой Империи; для дополнения картины нужно было бы только, чтобы я сидела под деревом с книгою в руках. Я люблю, уединившись перед зеркалом, любоваться своими руками, такими белыми, тонкими и только слегка розоватыми в середине.

Это, может быть, глупо так хвастаться, но люди, которые пишут, всегда описывают свою героиню, а я сама своя героиня. Да и было бы странно унижать себя из ложной скромности. Ведь унижают себя на словах только тогда, когда, в сущности, вполне уверены в своей высоте. А в моих писаниях всякий увидит, что я говорю только правду, и еще подумают, что я безобразна и глупа: это было бы нелепо.

К счастью или несчастью, но я вижу в себе такое сокровище, которого никто не достоин, и на тех, кто смеет поднимать глаза на такое сокровище, я смотрю как на людей, едва достойных жалости. Я вижу в себе какое-то божество и не допускаю, чтобы такой человек, как Ж., возымел идею мне понравиться. Я едва-едва могла бы обращаться как с равным — с каким-нибудь королем. Я думаю, что это очень хорошо. Я смотрю на людей с такой высоты, что кажусь им весьма милой, потому что нельзя даже презирать людей, которые находятся так низко. Я смотрю на них, как заяц смотрел бы на мышей.

Понедельник, 2 августа. После целого дня беготни по магазинам, портным и модисткам, прогулок и кокетства, я надеваю пеньюар и читаю своего любезного друга Плутарха.

У меня гигантское воображение; я мечтаю о романтических приключениях прошедших веков, не сомневаясь, притом, что я самая романтическая из женщин и что это очень вредно! Я очень легко прощаю себе мое обожание герцога, потому что нахожу его достойным меня во всех отношениях.

Среда, 18 августа. Мы проводим день в восхищениях мною. Мама восхищается мной, княгиня Ж. восхищается мной; она постоянно говорит, что я похожа на маму или на ее дочь. Что же — это самый большой комплимент, какой только могут сделать! Ни о ком не думают лучше, чем о себе. Да и правда — я красива. В Венеции, в большой зале герцогского палаццо, живопись Веронезе на потолке изображает Венеру в образе высокой, свежей, белокурой женщины, я напоминаю ее. Мои фотографические портреты никогда не передадут меня, в них не достает красок, а моя свежесть, моя бесподобная белизна составляет мою главную красоту. Но стоит только привести меня в дурное настроение, раздосадовать чем-нибудь, стоит мне устать — прощай, моя красота. Нельзя представить себе ничего более непостоянного. Но когда я счастлива, спокойна — тогда я очаровательна.

Когда я утомлена или рассержена, я вовсе некрасива, даже скорее безобразна. Я расцветаю от счастья, как цветок от солнца. Меня еще увидят, еще есть время — слава Богу! Я только начинаю делаться тем, чем буду в двадцать лет...

Я — как Агарь в пустыне; я жду и жажду живой души. Боюсь, что такое неуемное желание жить на всех парах — признак недолговечности.

Париж. Вторник, 24 августа. Я надеюсь вступить в свет, в свет, который я призываю к себе всеми фибрами души, стоя на коленях, потому что в нем моя жизнь, мое счастье. Я уже начинаю жить и стараюсь приводить в исполнение мои мечты — сделаться знаменитой: меня знают уже довольно многие. Я смотрюсь в зеркало и вижу, что я хорошенькая. Я — хорошенькая, чего мне еще нужно! Разве я не могу сделать все, обладая этим? Боже мой, дав мне эту безделицу красоты (я говорю безделицу — из скромности). Ты дал мне уже слишком много! Я сознаю себя красивой и мне кажется, что все удастся мне. Все улыбается мне, и я чувствую себя счастливой, счастливой, счастливой!

Шум Парижа, этот громадный, как город, отель, со всем этим людом, вечно ходящим, говорящим, читающим, курящим, глазеющим — голова идет кругом! Я люблю Париж, и сердце мое бьется. Я хочу жить скорее, скорее, скорее... («Я никогда не видал такой лихорадочной жизни»,— сказал Д., глядя на меня.) Это правда, я боюсь только, что это желание жить на всех парах есть признак недолговечности. Кто знает? Ну вот, мне становится грустно... Нет, не хочу грустить...

Воскресенье, 5 сентября. В Булонском лесу встречается столько жителей Ниццы, что на один момент мне показалось, что я в Ницце. Ницца так прекрасна в сентябре... Я вспоминаю о прошлом годе: утренние прогулки с моими собаками. Небо такое ясное, серебристое море... Здесь нет ни утра, ни вечера. Утром — везде выметают, вечером — эти бесчисленные фонари просто раздражают меня. Здесь я теряюсь, не умею различить утренней зари от вечерней. А там — так хорошо! Чувствуешь себя как в гнездышке, окруженном горами, не слишком высокими и не бесплодными. С трех сторон точно грациозная драпировка, а спереди — громадное окно, бесконечный горизонт, вечно тот же и вечно новый. Я люблю Ниццу; Ницца — моя родина, в Ницце я выросла, Ницца дала мне здоровье, свежие краски. Там так хорошо! Просыпаешься с зарей и видишь, как восходит солнце, там, налево, из-за гор, которые резко выделяются на голубом серебристом небе, туманном и кротком — и задыхаешься от радости! К полдню солнце против меня. Становится жарко, но воздух не раскален, тихий береговой ветерок всегда приносит прохладу. Все, кажется, заснуло. На бульваре ни души, разве какие-нибудь два-три жителя Ниццы, задремавшие на скамейке. Тогда я дышу свободно и наслаждаюсь. Вечером опять небо, море, горы. Но вечером все кажется черным или темно-синим. А когда светит луна, по морю бежит точно громадная дорога или рыба с алмазной чешуей; я остаюсь в своей комнате у окна, с зеркалом и двумя свечами, — спокойна, одна, ничего мне не нужно, и я благодарю Бога! О нет! Никогда не поймут того, что я хочу высказать. Не поймут, потому что не испытали этого. Нет, это все не то, каждый раз, когда я хочу выразить то, что чувствую, я прихожу в отчаяние! Это точно кошмар, когда не хватит сил вскрикнуть!

Впрочем, никакое описание не может дать понятия о действительной жизни. Как передать эту свежесть, это благоухание воспоминаний? Можно выдумать то или другое, можно создать, но нельзя воспроизвести... Как бы живо ни чувствовал при описании, в результате получаются самые обыкновенные слова: лес, гора, небо, луна; все говорят то же самое. Да и к чему все это? Какое до этого дело другим? Другие никогда не поймут, потому что это они, а не я. Я одна понимаю, потому что я вспоминаю. И потом, люди не стоят того, чтобы мы старались передать им все это. Всякий чувствует, как я, всякий за себя. Я хотела бы достигнуть того, чтобы другие чувствовали то же, что я, за меня; но это невозможно: для этого нужно, чтобы они были мной.

Ах, дитя мое, оставь все это в покое, ты забираешься в излишние тонкости. Ты опять совсем обезумеешь, как тогда с твоей «сущностью»... Ведь есть столько умных людей!.. Ах, да нет! Я хотела сказать, что это их дело— разобраться в этом... Нет-нет! Они могут создать что-нибудь, но разобрать — нет-нет, сто тысяч раз нет! Во всем этом ясно только одно: что на меня нашла тоска по Ницце.

Понедельник, 6 сентября. При всем моем изнеможении и ежеминутной ужасной тоске я не проклинаю жизни; напротив, я люблю ее и нахожу ее прекрасной. Поверят ли мне? Я нахожу все прекрасным и приятным, даже слезы, даже страдание. Я люблю плакать, люблю приходить в отчаяние, люблю быть огорченной и печальной. Я смотрю на все это, как на развлечение, и люблю жизнь, несмотря ни на что. Я хочу жить. Было бы жестоко заставить меня умереть, когда я так нетребовательна. Я плачу, я жалуюсь, и в то же время мне это нравится... нет, не это... Я не знаю, как выразить... Ну, словом, все в жизни мне нравится, все я нахожу приятным. И, желая счастья, я нахожу счастье даже в несчастье. То есть, собственно, это не я нахожу: тело мое плачет и кричит, но что-то, находящееся во мне, но стоящее выше меня, радуется всему. Не то, чтобы я предпочитала слезы радости, нет, но я далека от того, чтобы проклинать жизнь в минуты отчаяния, я благословляю ее и говорю, я несчастна, я жалуюсь, но я нахожу самую жизнь такой прекрасной, что все кажется мне прекрасным и счастливым, и я хочу жить! Вероятно, этот «некто», стоящий выше меня и радовавшийся даже слезам, покинул меня сегодня, потому что я чувствую себя очень несчастной.

Я еще никому не сделала зла, а меня уже оскорбили, унизили, оклеветали! Как могу я любить людей! Я ненавижу их, а Бог запрещает ненависть. Но Бог покинул меня, Бог испытывает меня. Но если Он испытывает меня, Он должен прекратить испытание. Он видит, как я принимаю это. Он видит, что я не скрываю скорби под подлым лицемерием, как этот плут Иов, который, разыгрывая комедию перед Господом, хотел провести Его.

Одна вещь огорчает меня больше всего. Это не то, чтобы разрушение всех моих планов, нет, но сожаление о последствиях, оставляемых неприятностями. И не то, чтобы это было сожаление за себя, но... я не знаю, поймут ли меня: это сожаление ощущается потому же, почему тяжело видеть, как накопляются пятна на белом платье, которое хотелось бы сохранить чистым.

При каждом маленьком огорчении сердце мое сжимается — не за меня, но от сожаления, потому что каждое огорчение— точно капля чернил, падающая в стакан с водой: оно никогда не изглаживается, а прибавляется ко всем предшествующим — делает стакан чистой воды серым, черным, грязным. Сколько потом ни прибавляй воды, она все-таки останется грязной. Сердце мое сжимается, потому что это каждый раз неизгладимое пятно на моей жизни, на моей душе. Не правда ли? Всегда ощущаешь глубокую грусть при виде непоправимой вещи, как бы незначительна она ни была.

Воскресенье, 12 сентября. (Путешествие во Флоренцию.) Вечером мы уже во Флоренции. Город кажется мне посредственным, но оживление большое. На всех углах продают арбузы целыми грудами. Эти арбузы, красные и свежие, очень соблазняют меня. Окно наше выходит на площадь и на Арно. Я велю принести себе программу празднеств в честь Микеланджело: первый день был уже сегодня. Предполагается много различных собраний, концертов, иллюминация, бал в казино, прежнем дворце Боргезе... но ни одного государя! Ничего, что я люблю! Ничего, как мне хотелось бы!

Понедельник, 13 сентября. Я несколько собираюсь с мыслями. Чем больше у меня есть чего рассказать, тем меньше я пишу... Это потому, что я нетерпелива, слишком возбуждена, когда мне надо много сказать.

Мы объезжаем город в ландо, в полном туалете. Ах, как я люблю эти мрачные дома, эти портики, эти колонны, эту массивную, величественную архитектуру! Стыдитесь, архитекторы французские, русские, английские, спрячьтесь от стыда под землю. Провалитесь сквозь землю, парижские дворцы! Не Лувр — он безукоризнен, — но все остальные. Никогда больше не достигнуть этого чудного великолепия итальянцев. Я гляжу во все глаза на громадные камни палаццо Питти! Город грязен, чуть не в лохмотьях, но сколько в нем красоты! О, страна Данте, Медичи, Савонаролы! Как ты полна чудных воспоминаний для тех, кто думает, чувствует, понимает! Сколько дивных творений! Сколько развалин! О, негодный король! О, если бы я была королевой!

Я обожаю живопись, скульптуру, искусство, где бы оно ни проявлялось. Я могла бы проводить целые дни в этих галереях; но тетя нездорова, едва может ходить со мной, и я жертвую этим. Впрочем, жизнь для меня еще впереди, еще будет время увидеть.

В палаццо Питти я не нахожу ни одного костюма, достойного подражания, но какая красота, какая живопись!..

Признаться ли? Я не смею... Все будут кричать: караул! караул! Ну-ка, признавайся!.. Дело в том, что «сидящая Богородица» Рафаэля мне не нравится. Лицо Богородицы бледно, цвет лица какой-то неестественный, выражение — подходящее скорее какой-нибудь горничной, чем Святой Деве, матери Христа. Но зато там есть «Магдалина» Тициана, которая привела меня в восторг. Только всегда есть какое-нибудь «только» — у нее полные, слишком пухлые руки: прекрасные руки для пятидесятилетней женщины. Есть также некоторые вещи Рубенса, Ван Дейка— очаровательные. «Ложь» Сальватора Розы — очень хороша, очень правдива. Я сужу не в качестве знатока, мне нравится то, что всего правдивее, что ближе к природе. Да и не состоит ли в этом подражании природе самая цель живописи?

Я очень люблю полную и свежую фигуру жены Веронезе, им написанную. Я люблю этот жанр его живописи. Я обожаю Тициана, Ван Дейка, но этот несчастный Рафаэль! Только не узнал бы кто-нибудь, что я пишу! Меня приняли бы за дуру. Я не критикую Рафаэля — я не понимаю его, со временем я, конечно, пойму его красоты. Однако портрет папы Льва — не помню, которогоX, кажется, — просто удивителен.

«Святая Дева с младенцем Христом» Мурильо также привлекла мое внимание: это свежо, естественно.

К моему великому удовольствию, оказалось, что картинная галерея меньше, чем я думала. Это убийственно, когда галереи бесконечны, как лабиринт, и при том иногда еще более ужасные, чем на Крите.

Я провела во дворце два часа, не садясь ни на минуту, и не устала!.. Вещи, которые я люблю, не утомляют меня. Когда приходится смотреть картины и особенно статуи — я точно из железа. А если бы меня заставили ходить по магазинам Лувра или «Bon Marche», даже Ворта, — да я бы через три четверти часа расплакалась!

Ни одно путешествие еще не доставляло мне такого удовлетворения, как это, наконец-то я нахожу вещи, достойные осмотра. Я обожаю эти мрачные дворцы Строцци. Я обожаю эти громадные двери, эти великолепные дворы, галереи, колонны. Это так величественно, мощно, прекрасно!.. Ах, мир вырождается; хотелось бы сравнять с землей современные постройки, когда сравниваешь их с этими гигантскими камнями, нагроможденными друг на друга и высящимися до небес. Приходится проходить под мостиками, соединяющими дворцы на страшной, невероятной высоте...

Ну, дитя мое, умерь свои выражения: что же скажешь ты после этого о Риме?



Следующее



Библиотека "Живое слово" Астрология  Агентство ОБС Живопись Имена

Гостевая
Форум
Почта

© Николай Доля.
«Без риска быть...»

Материалы, содержащиеся на страницах данного сайта, не могут распространяться 
и использоваться любым образом без письменного согласия их автора.