Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Пауло Коэльо

Предыдущее

Часть четвертая

Андреа Мак-Кейн, актриса

Мало сказать, что история эта получила широкую огласку,— она распространялась, как лесной пожар. В свободные от репетиций и спектаклей часы все мы набивались в дом Афины, приводя с собой друзей. Она вновь заставила нас танцевать, не слушая ритма, не попадая в такт, словно нуждалась в коллективной энергии, чтобы встретиться с Айя-Софией. Сын ее и в этот раз был здесь, и я наблюдала за ним. Когда он сел на диван, музыка оборвалась и начался транс.

Затем последовали вопросы. Как и следовало ожидать, первые три касались любви — будет ли он жить со мной, любит ли она меня, не изменяет ли он мне. Афина хранила молчание. Задавшая четвертый безответный вопрос продолжала допытываться:

—Ну, так как все-таки — изменяет он мне или нет?

—Я — Айя-София, мировая мудрость. Я сотворила мир с помощью одной лишь Любви. Я — начало начал, а до меня не было ничего, кроме хаоса.

А потому, если кто-нибудь из вас хочет управлять силами, победившими и преодолевшими хаос, не обращайтесь к Айя-Софии с вопросами. Для меня любовь заполняет все. Она не может быть желанной — потому что несет в самой себе свой конец. Не может предать, ибо не связана с обладанием. Не может быть удержана, ибо, подобно реке, преодолеет все препоны. Тому, кто желает властвовать над любовью, придется перекрыть источник, питающий ее, и в этом случае пусть не сетует он, что вода, которую удастся ему собрать, будет гнилой.

Она обвела взглядом всех присутствующих — большая их часть была здесь впервые — и начала перечислять то, что прочла у них в глазах: страх болезней, проблемы на работе, нелады с детьми, сексуальность, нереализованные возможности, невостребованные способности. Помню, как она обратилась к женщине лет тридцати:

—Твой отец вдалбливал тебе, как должны идти дела, как должна вести себя женщина. Ты всегда жила наперекор своим мечтам и никогда не проявляла свое «хочу». Оно заменялось «нужно», «должно» или ожиданием. Но ведь ты прекрасно поешь. Год занятий — и ты сможешь переменить свою судьбу.

—Я замужем... У меня ребенок.

—У Афины тоже есть сын. А твой муж поначалу будет возражать, но потом примет это как должное. И не надо быть Айя-Софией, чтобы предсказать это.

—Мне поздно учиться пению...

—Ты сама отказываешься принять себя такой, какова ты на самом деле. Но это уж не мое дело. Я сказала то, что должна была сказать.

И каждый, кто стоял в этой маленькой комнате,— потому что сесть было некуда,— стоял и обливался потом, хотя была еще зима, и поначалу считал все происходящее полной ерундой, поочередно получал наставление от Айя-Софии.

Я была последней:

—Оставайся, если хочешь, чтобы суть твоя перестала двоиться.

Сегодня я не держала Виореля на руках — он с интересом наблюдал за таинством, и мне показалось, что слов матери, сказанных ему в прошлый раз, хватило, чтобы прогнать его страх.

Я кивнула. Не в пример первой встрече, когда по ее просьбе все просто ушли, оставив ее с сыном, теперь Айя-София дала поучение до окончания ритуала.

—Вы здесь — не затем, чтобы получать однозначные ответы; мое предназначение — в том, чтобы побуждать вас задавать вопросы. В прошлом правители и подданные вопрошали оракулов, прося открыть им будущее. Но будущее — прихотливо и переменчиво, ибо его ведут решения, принимаемые сейчас, в настоящем. Крутите педали не переставая, ибо если велосипед остановится — вы упадете.

Тех, кто сейчас — на полу, тех, кто пришел к Айя-Софии для того лишь, чтобы она подтвердила приятную и нужную им истину, я прошу — больше не появляйтесь здесь. Судьба неумолима к людям, желающим жить в уже не существующей вселенной. Новый мир принадлежит Великой Матери, явившейся вместе с Любовью отделить небесную твердь от вод. Кто уверовал, что побежден, всегда будет терпеть поражение. Кто решил, что уже не сможет действовать иначе, будет уничтожен рутиной. Кто захотел воспрепятствовать переменам, будет обращен в прах. Прокляты будут те, кто не танцует и не дает танцевать другим! Глаза ее пылали.

—Теперь идите.

Все потянулись к дверям, и я видела на лицах у многих растерянность. Они хотели получить душевное утешение, а их едва ли не оскорбили. Они пришли узнать, как управлять любовью, а услышали, что всепожирающее пламя никогда не перестанет воспламенять все вокруг себя. Они хотели подтверждения правильности своих поступков — ибо их жены, мужья и хозяева были ими довольны,— а вместо этого в них вселили сомнение.

Впрочем, кое-кто улыбался. Они сумели осознать, как важен танец, и теперь нет сомнений, что с сегодняшнего вечера они позволят своим телам и душам предаваться ему — даже если за это, как водится, придется платить.

А в комнате остались только мальчик, Айя-София, Хирон и я.

—Я хотела говорить с тобой наедине.

Не произнеся ни слова, он взял свое пальто и вышел.

Айя-София смотрела на меня. И мало-помалу у меня на глазах превращалась в Афину. Есть только один способ описать это превращение: представьте себе чем-то огорченного и раздосадованного ребенка, но вот он успокаивается, и по мере того, как злость перестает искажать его черты, начинает казаться, будто перед нами — совсем другое существо. А то, прежнее, словно растаяло в воздухе вместе с чувством, потерявшим свою сосредоточенность.

Она казалась безмерно утомленной.

—Приготовь мне чаю.

Она мне приказывает! И теперь я видела не воплощение Мирового Разума, а женщину, которой мой любовник если пока и не увлекся, то весьма заинтересовался.

Но решив, что приготовление чая не задевает моего самоуважения, я пошла на кухню, вскипятила воду, заварила ромашку и вернулась в комнату. Виорель спал у матери на руках.

—Я не нравлюсь тебе. Я промолчала.

—И ты мне не нравишься,— продолжала она.— Ты — хороша собой, элегантна, у тебя большой талант актрисы, ни культурой, ни образованностью я никогда не смогу сравняться с тобой, хотя моя семья в свое время приложила к этому большие усилия. Но ты — высокомерна, недоверчива и не уверена в себе. Как сказала Айя-София, в тебе заключены сразу двое.

—Вот не знала, что ты запомнила слова, произнесенные в трансе, потому что в таком случае в тебе тоже два существа — Афина и Айя-София.

—У меня тоже могут быть два имени, но я — едина. Или во мне воплощены все люди, сколько ни есть их на свете. Именно поэтому та искра, что вспыхивает во мне в миг транса, дает мне точные указания. Да, я пребываю почти в бесчувствии, но произносимые мною слова идут из какой-то неведомой точки в глубине меня, как если бы Великая Мать вскармливала меня своим молоком — тем, что течет через наши души и несет знание по всей планете.

И когда на прошлой неделе я впервые вступила в контакт с Нею в своем новом качестве, первое, что было мне сказано, я сочла сущей нелепостью. Она велела мне обучать тебя.

И, помолчав, добавила:

—Разумеется, я подумала, что брежу. Потому что не испытываю к тебе ни малейшей симпатии.

И снова замолчала, на этот раз — надолго.

—Но сегодня Источник повторил то же послание. Так что выбор — за тобой.

—Почему ты называешь его Айя-София?

—Это была моя идея. Это название невероятно красивой мечети, которую я видела в книге. Если хочешь, можешь стать моей ученицей. Не это ли стремление когда-то привело тебя сюда? Все эти новые обстоятельства в моей жизни, включая и открытие Айя-Софии, возникли оттого, что однажды ты появилась в дверях и сказала: «Я — актриса, мы ставим пьесу о женском лике Бога. От одного моего приятеля-журналиста я узнала, что вы бывали и в пустыне, и на Балканах, общались с цыганами и можете меня проконсультировать».

—И ты научишь меня всему, что знаешь сама?

—Всему, чего не знаю. Я буду учить тебя, одновременно постигая. Так я сказала тебе при нашей первой встрече и повторяю сейчас. Когда научу тому, что считаю нужным, каждый из нас пойдет дальше своей дорогой.

—И ты способна учить того, кто тебе не нравится?

—Я способна любить и уважать того, кто мне не нравится. Те два раза, что я впадала в транс, я различала твою ауру — никогда в жизни не приходилось мне встречать столь сильной. Ты сумеешь изменить этот мир, если примешь мое предложение.

—Ты научишь меня различать ауры?

—Я ведь и сама не знала, что владею этим даром, пока это не случилось в первый раз. Пойдешь по этому пути — тебе откроется и это.

Я поняла, что тоже способна любить человека, который мне не нравится. И сказала «да».

—Тогда давай превратим твое согласие в ритуал. Обряд забрасывает нас в неведомый мир, но мы знаем, что с тем, что находится там, шутить не надо. Мало сказать «да», необходимо поставить на карту собственную жизнь. Причем — не раздумывая. Если ты и впрямь такова, какой предстаешь в моем воображении, ты не станешь говорить: «Мне надо немного подумать». Ты скажешь...

—Я готова. Давай приступим. Где ты научилась этому обряду?

—Я буду учиться сейчас. Мне уже не надо ломать мой привычный ритм, чтобы возжечь в себе искру Великой Матери,— я уже знаю дверь, которую должна открыть, хоть она и запрятана среди бесчисленных входов и выходов. Мне нужно лишь, чтобы ты молчала.

Опять молчание!

Словно перед началом смертельного единоборства, мы замерли, не сводя друг с друга широко открытых глаз. Ритуалы! Я исполняла некоторые из них еще до того, как нажала кнопку звонка у дверей Афины. И все для того, чтобы в конце концов почувствовать себя малой малостью, оказавшись перед дверью, которая всегда была в поле моего зрения, но которую я не могла открыть. Ритуалы!

Афина же всего-навсего отпила немного принесенного мною чаю.

—Ритуал исполнен. Я попросила, чтобы ты что-нибудь сделала для меня, и ты сделала. Я приняла. Теперь твой черед попросить меня.

Первая моя мысль была о Хироне. Но я отогнала ее — не время!

—Разденься.

Она не спросила зачем. Взглянула на сына, убедилась, что он спит, и тотчас принялась стягивать свитер.

—Не надо,— остановила я ее.— Сама не знаю, почему попросила...

Но она продолжала раздеваться. За свитером последовала блузка, джинсы, лифчик — грудей красивей, чем эти, я еще не видала. Наконец она сняла трусики и выпрямилась, словно предлагая мне свою наготу.

—Благослови меня,— произнесла Афина.

Благословить моего «учителя»? Но первый шаг сделан, и на полпути останавливаться нельзя — и, смочив пальцы в чае, я окропила ее тело.

—Как это растение превратилось в напиток, как эта вода смешалась с травой, так и я благословляю тебя и прошу Великую Мать, чтобы вовеки не иссякал источник этой воды, чтобы земля, из которой пробилось это растение, всегда пребывала плодородной и щедрой.

Я сама удивилась, откуда взялись эти слова: они не сорвались с моих уст, не прозвучали извне. Я как будто всегда знала их, как будто в бессчетный раз давала благословление.

—Ты можешь одеться.

Но она остается голой, и по губам ее змеится улыбка. Чего она хочет? Если Айя-София умеет видеть ауры, она должна знать — у меня нет ни малейшей склонности к однополой любви.

—Минутку.

Она взяла сына на руки, отнесла его в спальню и сразу же вернулась.

—Разденься тоже.

Кто просит меня? Айя-София, говорившая мне о моем могучем потенциале, Айя-София, чьей прилежной ученицей я была? Или полузнакомая мне Афина, которая, судя по всему, способна на все, которую жизнь научила, что ради утоления любопытства можно и должно выйти за любые рамки?

Но мы вступили в поединок, где отступать нельзя и некуда. И, свободно и легко, не отводя взгляд, не стирая с лица улыбку, я сняла с себя одежду.

Она взяла меня за руку, мы сели на диван.

В течение следующего получаса проявились Афина и Айя-София; они хотели знать, каковы будут мои следующие шаги. И по мере того, как они вопрошали меня, я сознавала — все и в самом деле записано здесь передо мной, а двери неизменно были закрыты потому, что я не сознавала: никому на всем белом свете не позволено отворить их. Только мне. Мне одной.

Хирон Райан, журналист

Секретарь редакции протягивает мне видеокассету, и мы идем туда, где можно просмотреть ее.

Это было снято 26 апреля 1986 года. На пленке запечатлена нормальная жизнь обычного города. Мужчина за столиком кафе. Мать с ребенком на улице. Озабоченные прохожие спешат на работу. Один или двое стоят на остановке автобуса. Площадь, скамейка, человек с газетой.

Но вот по экрану бегут горизонтальные полосы. Я встаю, чтобы нажать кнопку «tracking», но секретарь удерживает меня:

—Ничего ничего. Смотрите дальше.

Продолжают мелькать кадры провинциального городка. Совершенно ничего примечательного — обычная повседневная жизнь.

—Вполне возможно, что кто-то из этих людей знает о катастрофе, случившейся в двух километрах отсюда. Возможно, они даже знают, что погибли тридцать человек. Это — много, но недостаточно, чтобы нарушить покой горожан.

На экране — школьные автобусы. Они останутся здесь надолго. Изображение совсем скверное.

—Нет, это не повреждение пленки. Это — радиация. Это видео снято КГБ, тайной полицией Советского Союза.

В ночь на 26 апреля, в 1:23 ночи, украинский городок Чернобыль постигла страшная техногенная катастрофа. Взорвался один из реакторов атомной электростанции, и уровень радиации в девяносто раз превысил тот, что был в Хиросиме. Все население подлежало немедленной эвакуации, однако о чрезвычайном происшествии не было даже объявлено, ибо правительство, как известно, ошибок не допускает. Лишь неделю спустя на последней странице местной газеты напечатали заметку в пять строк, где без объяснения причин сообщалось о гибели операторов АЭС. Как раз в этот день по всему Советскому Союзу отмечали 1 Мая, и в Киеве, столице Украины, люди пошли на демонстрацию, не зная, что в воздухе растворена незримая смерть.

И он заключил:

—Я хочу, чтобы вы отправились туда и сделали репортаж о том, что происходит в Чернобыле сейчас. Отныне вы — специальный корреспондент, ваше вознаграждение увеличивается на 20 процентов, и вы получаете право предлагать жанр статьи.

Мне бы нужно прыгать от радости, а меня обуяла глубочайшая печаль, которую я должен скрывать. Не стану же я объяснять, что в моей жизни есть две женщины, что я не хочу покидать Лондон и что на карту поставлены и жизнь, и душевное равновесие. Спрашиваю, когда должен вылетать, и слышу в ответ — как можно скорее, потому что ходят слухи, что другие страны значительно увеличивают производство ядерной энергии.

Мне все же удается найти лазейку: надо, мол, сперва проконсультироваться со специалистами, досконально изучить суть вопроса, а как только у меня будут все необходимые материалы, я отправлюсь в путь немедленно.

Шеф согласен — он жмет мне руку и поздравляет с повышением. Поговорить с Андреа не удается: когда я возвращаюсь домой, она еще в театре. Проваливаюсь в сон, а утром нахожу нежную записку, а на столе — кофе.

Иду на работу и, стараясь порадовать шефа, «повысившего качество моей жизни», обзваниваю специалистов по атомной энергетике и физиков-ядерщиков. Выясняется, что напрямую были затронуты катастрофой 9 миллионов людей во всем мире, причем из них — 3 4 миллиона детей. За первыми тридцатью погибшими последовали, по мнению Джона Гофманса, еще 475 тысяч человек, которые заболели неизлечимыми формами рака, а еще столько же хоть и выжили, но стали инвалидами.

Около двух тысяч городов и деревень просто перестали существовать. Согласно прогнозу Министерства здравоохранения Белоруссии в период с 2005 по 2010 годы следует ждать резкого повышения числа заболевших раком щитовидной железы. Еще один эксперт объясняет мне, что, кроме этих 9 миллионов, непосредственно подвергшихся облучению, еще 65 миллионов человек в разных странах мира пострадали косвенно — через зараженные радиацией продукты и воду.

Это — серьезное дело, заслуживающее почтительного отношения. Под вечер я сообщаю секретарю редакции, что смогу посетить Чернобыль не раньше, чем в годовщину аварии, а до тех пор соберу материалы, выслушаю мнения экспертов и посмотрю, какие меры предпринимает британское правительство. Шеф согласен.

Звоню Афине — она столько раз говорила, что ее возлюбленный служит в Скотланд-Ярде, что сейчас пришло наконец время попросить его об одолжении, тем более что гриф секретности с материалов о катастрофе снят, да и СССР больше нет. Она обещает переговорить со своим «другом», но предупреждает, что за успех не ручается.

Добавляет, что завтра уезжает в Шотландию, а вернется только к собранию группы.

—Какой группы?

Группы, отвечает она. Неужели все это уже вошло в наезженную колею? Когда же мы сможем встретиться, поговорить, прояснить все?

Но она уже дала отбой. Возвращаюсь домой, ужинаю в одиночестве, смотрю новости, заезжаю в театр за Андреа. Спектакль еще не кончился, и, к моему несказанному удивлению, в женщине на сцене я едва могу узнать ту, с которой прожил почти два года: в ее движениях появилось нечто завораживающее, а произносимые ею слова обрели непривычную силу. Отчужденно вглядываясь в эту незнакомку, я сознаю, что мне хочется, чтобы она была рядом со мной,— и спохватываюсь: она ведь и так рядом.

—Ну, как поговорили с Афиной?— спрашиваю я по дороге домой.

—Хорошо. А что у тебя на работе?

Не хочет отвечать — меняет тему. Рассказываю о своем повышении, о командировке в Чернобыль, но она слушает без особого интереса. Мне начинает чудиться, что я теряю прежнюю свою любовь, а новой не добился. События, впрочем, идут своим чередом: по возвращении она предлагает вместе принять душ, а затем мы оказываемся в постели. Но прежде она включила на полную громкость ту ритмичную музыку, которую мы слышали у Афины, и велела мне не думать о соседях — люди и так слишком озабочены из-за своих ближних и потому живут вполнакала.

То, что происходит дальше, выше моего понимания. Неужели женщина, которая с небывалой, дикой страстью занималась со мной любовью, наконец обрела подлинную природу своей сексуальности и помогла ей в этом -научила ее или разбудила — другая женщина?

Потому что, вцепясь в меня с невиданной прежде яростью, она повторяла без остановки одно и то же:

—Сегодня я — твой мужчина, а ты — моя женщина.

Так проходит около часа, в течение которого я познаю такое, на что никогда не отваживался раньше. В какие-то мгновения я даже испытывал стыд и едва сдерживался, чтобы не попросить ее остановиться, но она все равно бы не послушала, ибо шла на это осознанно. И мне оставалось лишь подчиняться, потому что выбора не было. Зато было очень любопытно.

Под конец я был в изнеможении, тогда как Андреа просто излучала энергию.

—Пока ты не заснул, хочу, чтобы ты знал. Если пойдешь вперед, секс позволит тебе заниматься любовью с богами и богинями. Сегодня ты испытал это на себе. Я хочу, чтобы ты заснул, зная — я разбудила Мать, дремавшую в тебе.

Мне хотелось спросить: «Тебя научила этому Афина?», но я не решился.

—Признайся — сегодня ночью тебе понравилось быть женщиной.

—Понравилось. Не знаю, как там дальше будет, но сегодня я чувствовал и страх, и ликование.

—Признайся — тебе всегда хотелось испытать то, что ты испытал сегодня.

Но все же одно дело — подчиняться Андреа, сжимая ее в объятиях, и совсем другое — хладнокровно разбирать впечатления. И я промолчал, хоть и не сомневался в том, что ответ ей и так известен.

—Так вот,— продолжала она.— Все это пребывало во мне, о чем я и не подозревала. И еще была маска, которая упала сегодня, когда я была на сцене. Ты заметил что-нибудь особенное?

—Конечно. От тебя исходил какой-то особый свет.

—Это — харизма: божественная сила, которая проявляется в мужчине и в женщине. Сверхъестественное могущество, которое никому не надо демонстрировать, ибо оно пробивает даже самых бесчувственных. Но проявляется оно лишь после того, как мы останемся нагими, умрем для мира и воскреснем для самих себя. Вчера вечером я умерла. Сегодня, выйдя на сцену, увидела, что в точности осуществляю свой выбор, и возродилась из пепла.

Ибо я всегда пыталась быть собой, пыталась, да не могла. Всегда хотела производить впечатление на окружающих, вела умные разговоры, не огорчала родителей и в то же время — шла на любые ухищрения, чтобы суметь делать то, что нравится. Я всегда торила себе путь с кровью, со слезами, напрягая всю силу воли,— а вчера поняла, что поступала неправильно. Моей мечте ничего этого не нужно: она требует лишь, чтобы я предалась ей, а если покажется, что страдаю,— стиснула зубы. Потому что страдание пройдет.

—К чему ты все это говоришь мне?

—Погоди. Проходя тем путем, где страдание кажется единственным правилом, я боролась. За то, что никакой борьбы не стоит. Это же как любовь: либо она есть, либо нет, и тогда никакой силой ее не пробудить.

Мы можем притвориться, что любим. Можем привыкнуть друг к другу. Можем испытывать дружеские, родственные чувства, быть во всем заодно, создать семью, каждую ночь заниматься сексом и даже получать наслаждение, и все равно — постоянно ощущать какое-то зияние, пустоту, нехватку чего-то очень важного. Так во имя чего я изучала все тонкости отношений между мужчиной и женщиной, зачем билась за то, что не стоит таких усилий?.. В том числе — и за тебя.

И сегодня, когда мы занимались любовью, когда я выкладывалась полностью и чувствовала, что и ты стараешься изо всех сил, я вдруг поняла, что старания эти мне больше не интересны. Я проведу с тобой ночь, а утром уйду. Мое таинство — театр, там я смогу выразить и развить то, что хочу.

Я чувствовал жгучее раскаянье — за то, что отправился в Трансильванию и там столкнулся с женщиной, вполне способной разрушить мою жизнь, что собрал первую «группу», что в ресторане признался в любви. В эту минуту я ненавидел Афину.

—Знаю, что ты сейчас думаешь,— произнесла Андреа.— Что твоя подруга основательно промыла мне мозги. Но ты ошибаешься.

—Я — мужчина, хоть сегодня в постели вел себя как женщина. Я — представитель вымирающего племени, потому что редко встречаю таких, как я. Немногие бы пошли на такой риск.

—Не сомневаюсь, и это лишь усиливает мое восхищение. Но неужели ты не спросишь меня, кто я такая, чего хочу, чего домогаюсь?

Я спросил.

—Хочу сразу всего. Хочу зверства и нежности. Хочу тревожить соседей, а потом пытаться успокоить их. И женщины в постели мне не нужны. Нужны мужчины, настоящие мужчины — такие, как ты, например. Пусть любят меня или пользуются мной, это не имеет значения — моя любовь больше этого. Хочу любить свободно и позволять всем, кто вокруг, вести себя так же.

И наконец: я говорила с Афиной только о тех простых вещах, которые высвобождают подавленную энергию. Это — секс, например. А можно просто идти, по улице, повторяя: «Я — здесь и сейчас». Ничего особенного у нас с ней не было, никаких тайных ритуалов... Более или менее необычно в нашей встрече было лишь то, что обе мы были голые. Отныне мы будем видеться с нею по понедельникам, и если мне захочется что-нибудь сказать, я сделаю это лишь после сеанса, ибо вовсе не набиваюсь ей в подруги.

И точно так же она, когда захочет пооткровенничать, отправится в Шотландию к этой своей Эдде, которую, судя по всему, ты тоже знаешь, хоть никогда про нее не рассказывал мне.

—Да я ее и не помню!

Я почувствовал — Андреа понемногу успокаивается. Она сварила кофе, и мы выпили по чашке. Вновь стала улыбаться, в подробностях расспрашивать о моем повышении, сказала, что ее беспокоят эти сборища по понедельникам, потому что утром узнала, что друзья друзей собираются привести своих друзей, а помещение — небольшое. С неимоверным трудом мне удалось притвориться, что все это было всего лишь приступом ревности, нервным срывом или проявлением предменструального синдрома.

Я обнял ее, она прижалась к моему плечу, и, несмотря на усталость, я дождался, когда она уснет. Мне ничего не снилось в ту ночь, и никакие предчувствия меня не томили.

А когда проснулся утром, увидел — вещей ее нет, ключ лежит на столе, прощальной записки не оставлено.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Не счесть историй о ведьмах и феях, о сверхъестественных способностях и паранормальных явлениях, о детях, одержимых злыми духами. Не счесть фильмов, где показаны обряды и ритуалы, где звучат заклинания, где мелькают мечи и пентаграммы. Ну и ладно, пусть работает воображение, пусть эти этапы будут пройдены, а тот, кто пройдет через них и не даст себя обмануть, в конце концов непременно вступит в контакт с Традицией.

А истинная Традиция такова: учитель никогда не говорит ученику, что тот должен делать. Они всего лишь попутчики, испытывающие одно и то же сложное чувство «отстранения» при виде постоянно меняющихся впечатлений, раздвигающихся горизонтов, закрывающихся дверей, рек, которые иногда, кажется, перерезают дорогу. Только не всегда их надо переплывать — порою можно двинуться и по течению.

Между учителем и учеником одно отличие: первый боится чуть меньше, чем второй. И когда они садятся за стол или к костру, чтобы поговорить, более опытный предлагает: «Почему бы не сделать так и так?» Он никогда не скажет: «Иди туда-то и придешь туда, куда я пришел», ибо знает — нет двух схожих дорог, нет двух одинаковых судеб.

Настоящий учитель пробуждает в ученике смелость нарушить равновесие его мира, хотя он и сам опасается того, что уже повстречал на своем пути, и еще больше — того, что ждет за первым поворотом.

Когда-то в пылу воодушевления, столь присущего юности, я, едва окончив медицинский факультет, отправилась в Румынию в надежде помочь ближнему. Все это происходило в рамках какой-то правительственной программы. Чемоданы мои были набиты медикаментами, а голова — благороднейшими представлениями о том, как нужно вести себя людям, что необходимо для счастья, какие мечты следует лелеять в душе, не давая им угаснуть, и как именно должны развиваться отношения между людьми. Я прилетела в Бухарест — столицу страны, которой правил кровавый маньяк,— а оттуда отправилась в Трансильванию проводить массовую вакцинацию жителей.

Где мне было понимать тогда, что я была лишь пешкой в замысловатой шахматной партии, что невидимые руки манипулировали мною и моими идеалами, а высокие и благородные побуждения имели низменную подоплеку. Гуманизм объяснялся очень просто — укрепить правительство, возглавляемое сыном диктатора, и проникнуть на рынок оружия, где безраздельно господствовал Советский Союз.

Благие намерения разлетелись в пыль, когда я стала замечать, что вакцины просто-напросто не хватает, а в регионе свирепствуют другие болезни. Одну за другой я слала просьбы о помощи, но помощи не получала — мне отвечали, что меня не должно беспокоить ничего, кроме моих непосредственных обязанностей.

В постоянном чувстве беспомощности, кипя от возмущения, я видела вблизи ужасающую нищету и могла бы сделать многое, если бы мне прислали хоть немного денег,— но результаты не интересовали никого. Британское правительство хотело только статей в газетах, после чего можно было сказать избирателям, что оно направляет гуманитарные миссии в различные точки земного шара. Намерения у них были самые добрые, но, разумеется,— не в ущерб экспорту оружия.

В отчаянье и недоумении — что же это за чертов мир?— я ушла в заснеженный лес, изрыгая хулу на Господа, так несправедливо устроившего все. И когда присела у подножья дуба, ко мне приблизился мой хранитель. Сказал, что замерзну, а я ответила, что, как медик, знаю пределы человеческой выносливости и, почувствовав, что приближаюсь к ним, вернусь в лагерь. Спросила, что он делает здесь?

—Разговариваю с женщиной, которая слушает меня, в мире, где все мужчины глухи.

Я подумала, что он имеет в виду меня, но нет — оказалось, он говорит про лес. А потом, когда увидела, как он идет по лесу, размахивая руками и произнося слова, понять которые я была не в силах, душу мою осенил покой — в конце концов, не я одна в этом мире разговариваю сама с собой. Когда же собралась вернуться, он снова вышел мне навстречу.

—Я знаю, кто ты,— сказал он.— В деревне про тебя идет добрая слава — говорят, ты всегда в хорошем настроении и готова прийти на помощь другим. Но я вижу совсем другое — ярость и горькое разочарование.

Этот человек вполне мог оказаться агентом спецслужбы, но я все равно решила высказать все, что накипело,— пусть потом хоть арестовывают. Мы вместе двинулись к полевому госпиталю, где я работала. Я привела его в большую палатку — она была пуста: все мои коллеги ушли в город на праздник — и спросила, не хочет ли он выпить чего-нибудь.

—Я вас угощу,— ответил он, доставая из кармана бутылку палинки — местной фруктовой водки, славящейся своей крепостью.

Мы выпили, и я поняла, что опьянела, лишь в тот миг, когда, направляясь в туалет, споткнулась обо что-то и растянулась на полу.

—Не двигайся,— сказал он.— Вглядись в то, что у тебя перед глазами.

Я видела цепочку муравьев.

—Всем известно, что они умны, обладают памятью и способностью к организации. Им присущ даже дух самопожертвования. Летом они добывают пропитание, запасают его на зиму, а ранней весной вновь отправляются на работу. Если завтра ядерная война уничтожит наш мир, муравьи выживут.

—Откуда вы все это знаете?

—Изучал биологию.

—Какого же дьявола вы не трудитесь на благо своего несчастного народа? Зачем разгуливаете в одиночестве по лесу и разговариваете с деревьями?

—Во первых, не в одиночестве: кроме деревьев, меня слышишь и ты. А на твой вопрос отвечу: я бросил биологию и занялся кузнечным делом.

Он помог мне подняться, и получилось это не без труда. Голова у меня по-прежнему кружилась, но я протрезвела настолько, что смогла понять: этот бедолага, хоть и окончил университет, работу не нашел. Я сказала, что подобное бывает и у меня на родине.

—Да нет же! Я оставил биологию, потому что хочу работать кузнецом. Меня с детства завораживало, как они бьют молотом по наковальне, порождая странную музыку, рассыпая вокруг себя снопы искр, как суют раскаленную добела заготовку в воду и все окутывается шипящим паром. Биолог я был невезучий, потому что мечтал заставить твердый металл стать мягким и текучим. Пока однажды не появился хранитель.

—Хранитель?

—Предположим, что, увидав, как эти муравьи делают именно то, на что они запрограммированы, ты воскликнешь: «Это — чудо!» В генетический код муравьев-охранников заложена готовность пожертвовать собой ради царицы, рабочие муравьи перетаскивают тяжести, вдесятеро превышающие их собственный вес, архитекторы роют тоннели, которым не страшны ни наводнения, ни бури. Муравьи вступают в смертельные битвы с врагами, страдают во имя своей общины и никогда не спрашивают: «А что мы тут делаем?»

Люди пытаются создать подобие этого идеально устроенного общества, и я, как биолог, выполнял свои обязанности, пока некто не задал мне вопрос: «Ты доволен тем, что делаешь?»

Я ответил: разумеется, я приношу пользу моему народу.

«И этого тебе достаточно?»

А я не знал, достаточно или нет, но сказал, что спрашивающий кажется мне человеком высокомерным и себялюбивым. «Может быть,— отвечал он.— Однако добьешься ты того лишь, что повторяется с тех пор, когда человек стал понимать человека,— поддержания упорядоченности». «Мир идет вперед»,— возразил я. Тогда он спросил, знаю ли я историю. Еще бы мне не знать. Но разве тысячи лет назад люди не умели возводить исполинские постройки вроде египетских пирамид? Разве не были мы способны поклоняться богам, ткать, добывать огонь, обзаводиться женами и любовницами, передавать послания? Ну разумеется, умели. Но несмотря на то, что мы сумели создать такую организацию, при которой даровые рабы заменены рабами, получающими жалованье, все прорывы и достижения существуют лишь в сфере науки. А люди задают себе те же вопросы, что и их далекие предки. Иными словами, они не продвинулись ни на пядь. В этот миг я и понял, что задающий такие вопросы послан небесами, это — ангел, это — хранитель.

—Почему вы называете его «хранителем»?

—Он открыл мне существование двух традиций. Одна заставляет нас повторять одно и то же из века в век. Другая открывает перед нами двери в неведомое. Но она, эта вторая,— неудобна, беспокойна и опасна, потому что, обретя много приверженцев, может в конце концов уничтожить общество, с такими неимоверными трудами и усилиями сумевшее сорганизоваться по модели муравейника. Именно по этой причине вторая традиция стала тайной и сумела выжить на протяжении стольких столетий лишь благодаря тому, что ее адепты выработали свой тайный символический язык.

—Вы продолжали задавать ему вопросы?

—Ну конечно! Хоть я и отрицал это, он знал, что меня не удовлетворяет то, чем я занимаюсь. «Я опасаюсь делать шаги, ведущие неведомо куда, но, невзирая на мои страхи, к концу дня жизнь представляется мне более интересной»,— заметил мой хранитель. Я настойчиво расспрашивал его о традиции, и он ответил что-то вроде: «...пока Бог будет только мужчиной, у нас всегда будет пропитание и кров. Когда Мать наконец отвоюет свою свободу, не исключено, что нам придется небом укрываться и любовью питаться, а впрочем, может быть, мы сумеем найти равновесие между трудом и чувством».

И тот, кому суждено было стать моим хранителем, осведомился: «Кем бы ты стал, если бы не выбрал для себя биологию?» «Кузнецом,— ответил я,— да только денег нет». Он ответил: «Когда устанешь делать не то, для чего был призван в этот мир, ты познаешь радость жизни, стуча молотом и раздувая горн. Со временем поймешь, что это дает нечто большее, чем радость: жизнь обретает смысл». «Как следовать мне традиции, о которой ты говоришь?» — «Начни делать то, что нравится, и все остальное скоро выявится. Уверуй, что Бог — это Мать, пестуй Ее детей, не допускай, чтобы с ними случилась беда. Я так и сделал и, как видишь, выжил. Потом выяснилось, что я такой был не один — но их записали в легион сумасшедших, безответственных суеверов. С тех пор как стоит этот мир, они отыскивают в природе заключенное в ней вдохновение. Мы строим пирамиды, но и развиваем систему символов».

С этими словами он ушел, и больше я никогда его не видел.

Знаю только одно: с той минуты символы стали возникать повсюду, ибо разговор этот открыл мне глаза. Мне нелегко это далось, но все же однажды вечером я сообщил домашним, что, хотя у меня есть все, о чем только может мечтать человек, я несчастлив, ибо родился на свет, чтобы стать кузнецом. «Ты родился цыганом,— возмущенно вскричала жена,— ты претерпел столько унижений, чтобы достичь того, что достиг, а теперь хочешь вернуться назад?!» А сын был страшно доволен, потому что ему тоже нравились деревенские кузницы, а вот научные лаборатории в больших городах он терпеть не мог.

И я начал делить время между биологическими исследованиями и работой в подручных у кузнеца. Я сильно уставал, но жилось мне веселей, чем прежде. И пришел день, когда я уволился и открыл собственную кузню. Поначалу дела шли плохо: стоило мне лишь поверить в жизнь, как положение наше ухудшилось. Но однажды, работая, я заметил перед собой символ.

Я получаю необработанный кусок железа и должен превратить его в деталь автомобиля, кухонной утвари или какой-нибудь сельскохозяйственной машины. Как это делается? Прежде всего, заготовка при адской температуре раскаляется докрасна. Затем я беру самый тяжелый молот и несколькими безжалостными ударами придаю ей нужную форму. Затем погружаю в бадью с холодной водой, и вся кузница окутывается шипящим паром, а железка трещит и вопит от резкого перепада температур.

Все это надо повторять до тех пор, пока не добьешься своего,— одного раза недостаточно.

Кузнец надолго замолчал, потом закурил и продолжил:

—Бывает так, что железо, попавшее ко мне в руки, не выдерживает такого обращения. От смены жара и холода, от ударов оно покрывается трещинами. И я знаю, что уже никогда не станет оно хорошим лемехом для плуга или валом. И тогда я просто отбрасываю его в кучу лома, которую ты видела у дверей моей мастерской.

Еще немного помолчав, он заговорил снова:

—Я знаю — Бог калит меня в пламени скорбей. Принимаю тяжелые удары молота, которые наносит мне жизнь. Порою чувствую себя таким же холодным, как вода, которой мучаю железо. Но прошу только об одном: «Боже мой, Мать моя, не отступайся, пока не придашь мне форму, желанную тебе. Делай, как сочтешь нужным и столько времени, сколько понадобится,— но только не выбрасывай меня в груду никчемных душ».

==========

Когда завершился мой разговор с этим человеком, я, хоть и не вполне еще протрезвела, поняла, что отныне жизнь моя изменится. В подоплеке всего того, что мы познаем, лежит Традиция, и мне предстоит отправиться на поиски людей, которые сознательно или инстинктивно сумели обнаружить женскую ипостась Бога. Надо не поносить власти и их политические манипуляции, а делать то, что мне и вправду хотелось. А хотелось мне лечить людей.

Ресурсов никаких не имелось, и потому я сблизилась кое с кем из местных жителей, и они открыли мне мир лекарственных трав. Я стала сознавать, что существует народная традиция, уходящая корнями в седую старину и передаваемая из поколения в поколение через опыт, а не через набор технических приемов. Благодаря ей я сумела пройти гораздо дальше, нежели позволяли мои дарования, ведь теперь я находилась здесь не потому, что выполняла задание моих университетских руководителей, или способствовала экспорту оружия, или невольно пропагандировала какую-то политическую партию.

А потому, что мне нравилось лечить людей.

Я стала ближе к природе, к фольклору, к растениям. Вернувшись в Англию, спрашивала врачей: «Вы всегда точно знаете, какое лечение назначить, или иногда руководствуетесь интуицией?» И едва ли не все — ну, разумеется, после того, как лед отчуждения был сломан,— отвечали, что часто слышали некий голос, слышали и слушались его, а если пренебрегали им, лечение не шло. Конечно, они использовали весь арсенал современной медицины, однако знали — есть угол, темный закуток, где и сокрыт истинный смысл исцеления. И наилучшие решения принимались порой словно бы по наитию.

Мой хранитель вывел мой мир из равновесия, хоть и был всего лишь цыганом-кузнецом. У меня возникло обыкновение хотя бы раз в год приезжать к нему в деревню и обсуждать с ним, насколько меняется жизнь у нас перед глазами, как только мы решаемся взглянуть на вещи по-иному. Иногда я встречала там и других его учеников, и мы рассказывали друг другу о наших страхах, о наших победах. Хранитель говорил: «Мне тоже бывает страшно, но в такие минуты я открываю мудрость, находящуюся вне меня, и делаю следующий шаг».

Я много зарабатываю, практикуя в Эдинбурге, а зарабатывала бы еще больше, если бы переехала в Лондон. Но предпочитаю наслаждаться жизнью. Делаю, что нравится: сочетаю старинные способы лечения с самыми новейшими методиками. Пишу по этому поводу исследование, и многие представители «научного сообщества», прочитав мои статьи в медицинских журналах, решились наконец делать то, на что прежде не отваживались.

Не верю, что источник всех зол — это голова: нет, болезни существуют реально. Считаю, что изобретение антибиотиков и антивирусных препаратов — это огромный шаг вперед. Не собираюсь лечить аппендицит медитацией — тут понадобится своевременное и умелое хирургическое вмешательство. Сочетаю смелость и осторожность, технологию — с наитием. И достаточно благоразумна, чтобы не рассуждать об этом здесь, иначе меня немедленно объявят знахаркой, и тем самым многие жизни, которые могли бы быть спасены, будут загублены.

Впадая в сомнения, прошу помощи у Великой Матери. И Она ни разу еще не оставляла меня без ответа. Но неизменно советует мне быть скромной, и по крайней мере два или три раза я давала тот же совет Афине.

Но она, пребывая в ослеплении от только что открытого ею мира, не послушалась.

Лондонская газета от 24 августа 1994

ВЕДЬМА С ПОРТОБЕЛЛО

ЛОНДОН (© Jeremy Lutton)

Это — одна из причин, по которой я не верю в Бога. Посмотрите лучше, как ведут себя те, кто верит!» Так отреагировал Роберт Уилсон, коммерсант с Портобелло-роуд.

Эта лондонская улица, известная во всем мире своими антикварными магазинами и субботними распродажами подержанных вещей, вчера вечером превратилась в поле битвы. Потребовалось вмешательство не менее пятидесяти полицейских из Кенсингтона и Челси, чтобы охладить страсти, однако пять человек все же пострадали — к счастью, несерьезно. Причиной побоища, продолжавшегося около двух часов, стал призыв преподобного Йена Бака покончить с «культом сатаны, свившим себе гнездо в самом сердце Англии».

По словам священника, на протяжении полугода группа подозрительных лиц не давала своим соседям покоя, устраивая в ночь на понедельник радения в честь сатаны под предводительством уроженки Ливана Шерин X. Халиль, взявшей себе имя Афины, богини мудрости.

Число ее приверженцев, поначалу составлявшее около двух сотен человек, собиравшихся в помещении, которое некогда было складом зерновой фирмы, постепенно увеличивалось, так что на прошлой неделе еще такое же количество людей ожидали возможности проникнуть внутрь и принять участие в ритуале. Убедившись в том, что ни устные его просьбы и требования, ни письма в газеты не дают результатов, преподобный решил мобилизовать своих прихожан и призвал их в 19:00 собраться у склада и тем самым закрыть «сатанистам» доступ к их капищу.

«По получении первой жалобы мы направили по указанному адресу нашего сотрудника, однако он не нашел там ни наркотиков, ни признаков противоправных действий,— заявил офицер полиции, попросивший не называть его имени и должности, поскольку уже ведется расследование по поводу этого происшествия.— Музыка всегда прекращалась в десять часов вечера, то есть закон не был нарушен, и мы ничего не можем сделать. В Англии существует и охраняется свобода совести».

Преподобный Бак придерживается на этот счет иного мнения:

«Надо думать, что у этой ведьмы с Портобелло имеются связи в высших эшелонах власти, и только этим можно объяснить пассивность полиции, которая существует, между прочим, на деньги налогоплательщиков и призвана оберегать общественный порядок и приличия. Мы живем во времена вседозволенности, демократия разрушается и пожирается ею же порожденной неограниченной свободой».

Пастор заявляет, что с самого начала заподозрил неладное: эти люди сняли разваливающийся зерновой склад и работали целыми днями, пытаясь привести его в порядок, «что служит явным доказательством их принадлежности к секте и того, что все они регулярно подвергаются „промыванию мозгов“, ибо на этом свете никто не будет работать бесплатно». Будучи спрошен, не занимаются ли его прихожане благотворительностью или безвозмездной помощью общине, преподобный Бак ответил, что «мы делаем это во имя Иисуса».

И когда вчера вечером Шерин Халиль с сыном и несколькими друзьями подошли к складу, дорогу им преградили прихожане с плакатами и мегафонами, громогласно призывающие жителей окрестных домов присоединиться к ним. Словесная перепалка быстро переросла в потасовку.

«Они уверяют, что борются во имя Христа, но на самом деле желают заставить нас по-прежнему не слышать слова Христа, сказавшего „все мы — боги“, заявила известная актриса Андреа Мак-Кейн, одна из последовательниц Афины. Мисс Мак-Кейн, которой рассекли правую бровь, была оказана медицинская помощь, и актриса покинула место происшествия, прежде чем наш корреспондент успел выяснить что-либо еще.

Миссис Халиль, пытавшаяся успокоить своего восьмилетнего сына после того, как был восстановлен порядок, сообщила нам, что они собирались устроить коллективный танец, за которым должно было последовать обращение к некоей Айя-Софии. Церемония завершается чем-то вроде проповеди и общей молитвой в честь Великой Матери. Сотрудник полиции, проводивший дознание, подтвердил ее слова.

Насколько нам известно, эта община не имеет названия и не зарегистрирована в качестве благотворительной организации. Но, по мнению адвоката Шелдона Уильямса, это совершенно не обязательно: «Мы живем в свободной стране, где люди имеют право собираться в закрытых помещениях для проведения некоммерческих, то есть не направленных на извлечение прибыли мероприятий, не противоречащих гражданскому законодательству, то есть не связанных с призывами к расовой нетерпимости или употреблением наркотических средств».

Миссис Халиль категорически отвергла всякую возможность прекращения своих радений, заявив: «Мы образовали эту группу ради того, чтобы оказывать друг другу моральную поддержку, поскольку в одиночку выдерживать гнет общества становится все труднее. Я требую, чтобы ваша газета предала самой широкой огласке то религиозное давление, которому подвергаемся мы, а до этого на протяжении нескольких веков подвергались наши предшественники и единомышленники. Как только мы совершаем нечто такое, что идет вразрез с религиозными установлениями и не одобряется государством, нас пытаются уничтожить, и сегодняшнее происшествие — яркий тому пример. Раньше мы шли на плаху, на костер, в тюрьмы и ссылки. Теперь мы обрели условия для сопротивления и на силу будем отвечать силой, точно так же, как сочувствие всегда и неизбежно будет порождать сочувствие».

На обвинения преподобного Бака она ответила встречным обвинением в том, что «он манипулирует своими прихожанами, используя нетерпимость как предлог, а ложь — как оружие для насильственных действий».

По словам социолога Арто Ленокса, подобные события имеют тенденцию к повторению в ближайшие годы, причем не исключено их перерастание во все более серьезные конфликты с представителями «традиционных религий». «В наше время, когда марксистская утопия доказала свою полную неспособность служить проводником идей общества, мир вновь обращается к религии, что объясняется естественным страхом цивилизации перед круглыми цифрами. Я убежден, что, когда наступит 2000 год, а мир продолжит свое существование, здравый смысл возобладает и религии вновь займут подобающее им место, став прибежищем слабых и всегда нуждающихся в поводырях».

Это мнение оспаривает викарный епископ Эваристо Пьяцца: «То, что предстает нашим глазам, не есть духовное пробуждение, столь желанное всем нам, но волна того, что американцы именуют „Нью-Эйдж“, своего рода питательная среда для вседозволенности, приводящей к попранию священных догм и к тому, что самые абсурдные идеи прошлого вновь овладевают умами. Не слишком щепетильные шарлатаны вроде этой ливанской леди внедряют свои ложные идеи в слабые, легко поддающиеся внушению головы, преследуя всего две цели — извлечение прибыли и личную власть».

Немецкий историк Франц Герберт, находящийся на стажировке в лондонском Институте Гете, рассуждает иначе: «Так называемые „классические“ религии перестали отвечать на основополагающие вопросы, мучающие человека,— кто он такой и ради чего живет. Вместо этого все внимание они сосредоточивают лишь на отстаивании догм и канонов, приспособленных для социально-политических целей. И потому в поисках истинной духовности люди избирают иные цели, что, без сомнения, будет означать возврат к прошлому и к первобытным культам, прежде чем их коснется тлетворное воздействие властных структур».

В полицейском участке, где было зарегистрировано столкновение, сержант Уильям Мортон сообщил нам, что, если группа Шерин Халиль решит в ближайший понедельник провести свою церемонию и сочтет, что им угрожают, во избежание повторения недавнего инцидента она должна будет подать письменную просьбу о выделении им охраны.

(Джереми Латтон при участии Эндрю Фиша; фотографии Марка Гилхэма.)

Хирон Райан, журналист

Этот репортаж я прочитал в самолете, возвращаясь с Украины и пребывая в сомнениях. Мне так и не удалось выяснить, вправду ли масштабы чернобыльской трагедии были столь велики или ее раздували в своих интересах крупные производители нефти, стремясь затормозить развитие иных источников энергии.

Статья в газете меня, надо сказать, напугала. Фотографии запечатлели несколько разбитых витрин, перекошенное от ярости лицо преподобного Бака и — вот она, главная опасность!— огненноокую красавицу, обнимающую своего сына. Я сразу понял, чем все это может обернуться. Прямо из аэропорта отправился на Портобелло-роуд, убежденный, что предчувствия мои сбудутся.

С одной стороны, собрание, намеченное на ближайший понедельник, стало заметнейшим событием: поглядеть на него сбежались люди со всего квартала, одни — чтобы поглазеть на упомянутое в газете загадочное существо, другие, вооружась плакатами,— чтобы защитить свободу совести и слова. Больше двухсот человек склад не вмещал, и толпа заполнила мостовую в надежде хоть одним глазком увидеть жрицу угнетенных.

Ее появление было встречено рукоплесканиями и одобрительными возгласами, кое-кто даже бросил ей цветы, а какая-то неопределенного возраста дама просила Афину неустанно бороться за свободу женщин, за право поклоняться Матери.

Прихожане, напуганные таким многолюдством, сочли за благо не появляться, хоть в предшествующие дни не скупились на угрозы. Нападений не последовало, и церемония прошла как обычно — танец, проявление Айя-Софии (к тому времени я знал, что это — всего лишь одна сторона самой Афины) и финальное восхваление (оно добавилось лишь недавно, после того, как группа стала собираться в пустующем складе, предоставленном одним из первых адептов). И всё на этом.

Я заметил, что во время проповеди Афина пребывала в трансе:

—У всех у нас есть долг перед любовью: позволить ей проявиться так, как ей будет лучше. Не можем и не должны пугаться, когда желают быть услышанными темные силы — те, которые ввели понятие «грех» для того лишь, чтобы управлять нашими умами и душами. Что такое грех? Иисус Христос, Которого все мы знаем, повернулся к прелюбодейке и сказал ей: «Никто не обвинил тебя? Значит, и я тебя не обвиню». Он исцелял по субботам, он позволил блуднице омыть себе ноги и обещал разбойнику, распятому с Ним рядом, что тот сегодня же будет с Ним в раю. Он вкушал запретную пищу и внушал нам заботиться лишь о сегодняшнем дне, ибо «лилии полевые ни трудятся, ни прядут; но и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них».

Что такое грех? Грех — препятствовать проявлению Любви. Мать есть Любовь. Мы существуем в новом мире и можем сделать шаг, выбранный нами, а не навязанный обществом. Будет надо — мы снова, как на прошлой неделе, вступим в противоборство с силами тьмы. Но никто не сможет заткнуть нам рот, не заставит покривить душой».

И я своими глазами наблюдал за превращением женщины в икону. Она произносила эти слова убежденно, с достоинством и верой в то, что говорит. Ох, как бы я хотел, чтобы они соответствовали действительности, чтобы мы и в самом деле находились в преддверии нового мира, рождение которого мне так хотелось увидеть!

Уход ее был обставлен столь же торжественно, а заметив меня в толпе, она подозвала меня к себе, сказала, что скучала обо мне. Она была весела, уверена в себе и в правильности своих поступков.

Таково было положительное следствие газетной публикации, и дай Бог, чтобы тем все дело и кончилось. Мне бы очень хотелось ошибаться, но этого не произошло — ровно через три дня сбылось дурное предчувствие, и во всей силе своей проявилось следствие отрицательное.

Призвав на помощь некую адвокатскую контору, славившуюся своими твердолобо-консервативными взглядами и имевшую — в отличие от Афины — «выходы» на высшие эшелоны власти, преподобный Бак созвал пресс-конференцию и сообщил, что вчиняет иск за клевету, ложь и моральный ущерб.

Шеф, знавший о моей дружбе с фигурой, оказавшейся в центре скандала, вызвал меня и предложил взять у нее эксклюзивное интервью. Вначале я возмутился, потому что не хотел использовать дружеские отношения для увеличения тиража.

Но потом мы немного поговорили, и мне стало казаться, что идея неплоха. По крайней мере, Афина сможет изложить свою версию происходящего. Более того — сможет использовать это интервью для пропаганды своих взглядов. И вышел я из кабинета с совместно разработанным планом — подготовить серию репортажей о новых социальных тенденциях и о тех изменениях, которые претерпевают религиозные поиски. В одном из этих репортажей планировалось опубликовать и беседу с Афиной.

И в тот же день я отправился к ней, благо она сама и пригласила меня, выходя после ритуала. Однако не застал. От соседей я узнал, что накануне к ней наведывались судебные чиновники, чтобы вручить повестку в суд. И тоже безуспешно.

Я позвонил попозже — тщетно. Вечером повторил попытку — с тем же результатом. Потом начал набирать ее номер каждые полчаса, и тревога моя усиливалась с каждым новым звонком. С тех пор как Айя-София излечила меня от бессонницы, усталость укладывала меня в кровать не позже одиннадцати, но на этот раз беспокойство оказалось сильнее.

В справочнике я отыскал телефон ее матери. Но было уже поздно, и если Афины там не окажется, то стоит ли устраивать переполох?.. Включил телевизор узнать, что происходит. Не происходило решительно ничего. Лондон оставался прежним — со всеми своими чудесами и опасностями.

Я предпринял последнюю попытку, и вот после третьего гудка трубку сняли. Я тут же узнал голос Андреа.

—Что ты хочешь?— спросила она.

—Афина просила связаться с ней? У нее все в порядке?

—Естественно, у нее все в полном порядке. И в полном беспорядке. Это зависит от того, как посмотреть. Впрочем, ты можешь ей помочь.

—Где она?

Не ответив ни слова, она дала отбой.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Афина остановилась в отеле неподалеку от моего дома. До нас, жителей Эдинбурга, почти никогда не доходят из Лондона известия о событиях внутри страны. Нам не очень интересно, как англичане решают свои мелкие проблемы: у нас есть свой флаг, своя сборная по футболу, а вскоре будет и свой парламент. Достойно сожаления, что в наше время мы все еще используем общие для всего Соединенного Королевства телефонный код и почтовые марки, а еще более — что наша королева Мария Стюарт в борьбе за трон потерпела поражение.

Англичане отрубили ей голову, использовав как предлог религиозные распри. Ну разумеется, как же иначе? Так что проблема, с которой столкнулась моя ученица, давно уже не нова.

Я дала ей отдохнуть и выспаться. А наутро, вместо того чтобы войти в маленькое святилище и поработать, используя известные мне ритуалы, повела ее с сыном погулять в рощице на окраине Эдинбурга. Там, покуда Виорель бегал между деревьями, она и рассказала мне обо всем, что произошло накануне. Потом заговорила я:

—Сейчас — день, небо в тучах, и люди думают — там, за тучами, живет всемогущий Бог, который определяет наши судьбы. А ты посмотри на своего сына, потом себе под ноги, прислушайся к тому, что звучит вокруг: здесь, внизу,— Мать: она — гораздо ближе, она приносит радость детям и наделяет энергией тех, кто ходит по Ее телу. Почему люди предпочитают верить во что-то далекое и забывают о том, что доступно глазу, об истинном проявлении чуда?

—Я знаю ответ: потому что там, наверху, сидит некто, скрытый за облаками, в неизреченной мудрости своей руководя и отдавая приказы. А внизу мы вступаем в физический контакт с магической реальностью и можем сами выбирать, где окажемся, ступив шаг.

—Прекрасные и верные слова. Но ты уверена, что человек хочет этого? Что ему нужна эта свобода — самому определять, куда направлять свои шаги?

—Думаю, нужна. Земля, по которой я ступаю, начертала мне странные пути, и они вели меня от городка в захолустье Трансильвании до ливанской столицы, а оттуда — в город на островах, а потом — в пустыню, и снова — в Румынию и так далее. От танцевальной группы — к бедуину. И всякий раз, когда ноги вели меня вперед, я говорила «да» вместо того, чтобы сказать «нет».

—И что ты выиграла этим?

—Я могу видеть ауры. Могу пробудить Мать в своей душе. Моя жизнь теперь обрела смысл, я знаю, за что борюсь. Но почему ты спрашиваешь? Ведь и ты получила важнейшее из дарований — искусство исцелять людей. Андреа умеет пророчествовать и разговаривать с духами, я шаг за шагом сопровождаю ее духовное развитие.

—И что еще у тебя есть теперь?

—Радость от того, что я живу. Знаю, что я — здесь, что все есть чудо и откровение.

Виорель упал и разбил коленку. Афина кинулась к нему, подняла, промокнула ссадину, подула на нее, приговаривая «ничего-ничего, сейчас пройдет». И мальчик вскоре уже снова прыгал и носился под деревьями. Я решила использовать это маленькое происшествие как знак.

—То, что случилось с твоим сыном, когда-то было и со мной. А сейчас происходит с тобой тоже. Разве не так?

—Так. Только я не считаю, будто споткнулась и упала. Больше похоже, что я еще раз прохожу какое-то испытание, которое научит меня следующему шагу.

В такие мгновенья наставник ничего не должен говорить — ему остается лишь благословить своего ученика. Ибо, как бы ни хотел он избавить его от страданий, пути ему предначертаны и ноги его исполнены охоты идти по ним. Я предложила вечером вернуться в рощу — вдвоем. Она спросила, с кем же оставить мальчика, но я уже подумала об этом. У меня есть соседка, многим мне обязанная,— она с большим удовольствием присмотрит за Виорелем.

==========

В конце дня мы снова пришли на это место, а по дороге говорили о том, что не имело никакого отношения к предстоящему нам ритуалу. Афина видела, что я сделала эпиляцию, и спрашивала, в чем преимущества нового средства. Оживленно обсуждали моды, прически, распродажи, движение феминисток, поведение женщин. В какую-то минуту она произнесла что-то вроде «у души нет возраста, и я не понимаю, почему нас так заботит бег времени», но тотчас спохватилась и вновь заговорила о сущих пустяках.

И ей это было совсем нетрудно: подобные беседы играют важнейшую роль в жизни женщины (мужчины, кстати, делают то же самое, но по-иному и никогда в этом не признаются).

Но чем ближе оказывались мы к тому месту, которое я выбрала,— верней сказать, которое лес выбрал для нас,— тем явственнее делалось присутствие Матери. У меня оно проявлялось в какой-то непреложной, таинственной радости, всегда волновавшей меня чуть не до слез. Пришла пора остановиться и заняться делом.

—Собери немного валежника,— попросила я.

—Уже темно...

—Полная луна хоть и прячется в тучах, но света дает достаточно. Обучай глаза — они даны тебе, чтобы видеть дальше и больше, чем ты думаешь.

Она принялась собирать сухие ветки, то и дело чертыхаясь, когда укалывалась об острые шипы. Прошло полчаса, и мы не обменялись ни единым словом: я по-прежнему ощущала присутствие Матери и ликующее чувство от того, что нахожусь здесь с этой женщиной, кажущейся иногда совсем девочкой, которая доверяет мне и согласна сопровождать меня в этом поиске, непостижном порою человеческому разуму.

Афина была еще в состоянии отвечать на вопросы. Так было и со мной до тех пор, пока я полностью не перенеслась в царство тайны, где можно лишь созерцать, славословить, поклоняться, благодарить и давать возможность своему дару проявиться.

Глядя, как Афина собирает валежник, я видела ту девочку, какой и сама была когда-то, когда пустилась на поиски скрытого могущества, сокровенных тайн. Жизнь научила меня совсем иному — могущество не бывает скрыто, а тайное стало явным давным-давно. ...Увидев, что хворосту достаточно, я сделала ей знак остановиться.

Потом своими руками выбрала самые крупные ветки, положила их на кучу валежника. Как это похоже на жизнь — прежде чем разгорится огонь, хворост должен быть истреблен. Прежде чем высвободится энергия сильного, нужно, чтобы слабый получил возможность проявиться.

Прежде чем понять могущество, которое носим в себе, и уже открытые тайны, нужно сначала сделать так, чтобы все поверхностное — ожидания, страхи, видимости и мнимости — сгорело дотла. Лишь тогда наступит то умиротворение, которым был сейчас объят лес: ветер чуть шумел в кронах деревьев, сквозь пелену туч проникал свет луны, слышались шорохи — это вышли на ночную охоту звери, исполняющие цикл рождения и смерти Матери и никем никогда не порицаемые за то, что следуют своим инстинктам, своей природе.

Я разожгла костер.

Ни ей, ни мне не хотелось говорить. Мы просто неотрывно смотрели, как пляшет пламя, смотрели, казалось, целую вечность, и знали, что в этот миг сотни женщин в разных уголках мира стоят у своих очагов — и не важно, если это никакой не очаг, а наисовременнейшая система отопления. Это — символ.

Понадобилось усилие, чтобы выйти из транса, который пока еще не успел сказать мне ничего особенного, не позволил увидеть богов, ауры, призраков. Он просто осенил меня благодатью, в которой я так нуждалась. Я вновь сосредоточилась на происходящем в эту минуту, на юной женщине рядом, на ритуале, ожидавшем свершения.

—Как твоя ученица?

—Трудно с ней. Но если бы было легко, я не смогла бы научиться тому, что требуется мне.

—Какие же дарования она развивает?

—Разговаривает с существами из параллельного мира.

—Подобно тому, как ты разговариваешь с Айя-Софией?

—Нет. Ты же знаешь, что Айя-София — это Мать, обнаружившая во мне свое присутствие. А Андреа разговаривает с невидимыми существами.

Я уже поняла, но хотела все же удостовериться. Афина была сегодня молчаливей, чем обычно. Я поднялась, открыла сумку, достала оттуда пучок специально отобранных трав, бросила его в тлеющий костер.

—Дерево заговорило,— сказала Афина как о чем-то само собой разумеющемся: и это было хорошо — значит, чудеса стали неотъемлемой частью ее жизни.

—И что же оно говорит?

—Сейчас ни о чем... Просто шумит.

Спустя минуту она уловила песню, звучащую в костре.

—Какая прелесть!

Передо мной была девочка — не жена и не мать.

—Стой так! Не старайся сосредоточиться или следовать за мной или понять мои слова. Расслабься, почувствуй, что тебе хорошо. Иногда нам больше и нечего ждать от жизни.

Опустившись на колени, сунула в огонь ветку, очертила ею круг, оставив маленький зазор, чтобы Афина могла войти. Теперь я слышала ту же музыку, что и она, и танцевала вокруг нее, славя соитие мужского огня и земли, раскинувшейся, чтобы принять его,— соитие, которое очищало все и обращало в энергию, скрытую внутри этих веток, стволов, людей и незримых существ. Танцевала, пока слышна была песня огня, и движениями рук оберегала ту, которая с улыбкой стояла в центре круга.

Когда пламя угасло, я взяла немного пепла и посыпала им голову Афины, а затем затерла черту, замыкавшую кольцо.

—Спасибо,— сказала она.— Я почувствовала себя любимой, защищенной, дорогой для кого-то.

—Не забывай об этом, когда будет трудно.

—Трудно не будет — ведь я обрела свою стезю. Думаю, у меня есть предназначение. Это так?

—Так. Оно есть у каждого из нас. Она вдруг утратила свою уверенность.

—Ты не ответила насчет того, будет ли трудно...

—Это — неразумный вопрос. Помни, как только что сказала: «Я — любима, защищена, дорога кому-то».

—Постараюсь помнить.

В глазах у нее стояли слезы. Афина поняла мой ответ.

Самира Р. Халиль, домохозяйка

—Мой внук! Он-то здесь при чем?! Неужто вернулись времена средневековья и продолжается охота на ведьм?!

Я подбежала к нему. У мальчика был разбит нос, но моего отчаянья он вовсе не разделял и тотчас оттолкнул меня:

—Я дал им сдачи!

Я никогда не носила ребенка в своем чреве, но понимаю его душу: это одна из многих драк, которые предстоят ему в жизни, и потому его подбитые глаза не переставали светиться гордостью:

—Мальчишки в школе обозвали маму сатанисткой!

Следом появилась Шерин: она увидела окровавленного сына и хотела немедленно идти в школу, устроить директору скандал. Я обняла ее и удержала. Дала ей выплакаться, излить в слезах всю горечь обиды и разочарования. С этой минуты мне оставалось только молчать, не облекая свою любовь в никчемные и пустые слова.

Когда она немного успокоилась, я как можно осторожнее предложила ей перебраться к нам — мы с отцом об всем позаботимся: прочитав в газете о вчиненном ей иске, он уже успел переговорить с несколькими адвокатами. Мы из кожи вон вылезем, но разрешим ситуацию, не обращая внимания на реплики соседей, иронические взгляды знакомых и фальшивое сочувствие друзей.

Для меня ничего на свете нет важнее счастья моей дочери, хотя я никогда не могла понять, почему она всегда выбирает такие трудные пути, такие нехоженые тропы. Но матери и не надо понимать: ее дело — любить и оберегать.

И гордиться. Зная, что мы можем дать ей едва ли не все, она так рано ушла на поиски независимости. На этом пути она спотыкалась и падала, но считала делом чести в одиночку справляться со всем, что выпадало на ее долю. Сознавая, как это рискованно, она все же разыскала свою биологическую мать, и это лишь крепче привязало нас друг к другу. Я понимала, конечно, что все мои советы и увещевания — защитить диплом, выйти замуж, принимать как должное и не жалуясь все трудности совместной жизни, не пытаться выйти за рамки того, что разрешает общество,— она пропускает мимо ушей.

И что же в итоге?

Мысленно сопровождая дочь во всех перипетиях ее судьбы, я сама стала лучше. Разумеется, я не понимаю, кто такая эта Богиня-Мать, как не понимаю и безумного стремления Шерин всегда окружать себя какими-то странными людьми и не довольствоваться тем, что достигнуто тяжкими трудами.

Однако в глубине души я очень бы хотела быть такой, как она, хотя, пожалуй, мечтать об этом уже немного поздно.

...Я собиралась было встать и что-нибудь приготовить, но она не разрешила:

—Хочу посидеть вот так, прильнув к тебе. Больше мне ничего не нужно. Виорель, пойди в гостиную, включи телевизор — мне надо поговорить с бабушкой.

Мальчик повиновался.

—Я, наверно, причинила тебе много страданий...

—Вовсе нет. Скорей наоборот: ты и твой сын — источник радости, вы — смысл нашей жизни, свет очей...

—Но я все делала не так...

—И хорошо! Сейчас могу признаться: в иные минуты я тебя просто ненавидела. И горько раскаивалась, что не послушала доброго совета и не усыновила другого ребенка. И спрашивала себя: «Но как же мать может ненавидеть свое дитя?» Принимала транквилизаторы, ходила играть с подругами в бридж, остервенело занималась шоппингом — все ради того, чтобы как-то компенсировать любовь, которую я тебе давала и, как мне казалось, не получала от тебя.

А несколько месяцев назад, когда ты в очередной раз решила бросить работу и денежную, и престижную, я просто впала в отчаянье. Пошла в соседнюю церковь, хотела дать обет, помолиться Пречистой Деве, чтобы ты вернулась к действительности, изменила свою жизнь, использовала возможности, которые так бездумно расточаешь и проматываешь... Я готова была ради этого на все.

Я долго смотрела на образ Приснодевы с младенцем. И потом сказала так: «Ты ведь — тоже мать, знаешь, что происходит. Требуй от меня чего угодно, но только спаси мою дочь, потому что мне кажется — она неуклонно движется к гибели».

Руки Шерин, обнимавшие меня, напряглись. Она снова заплакала, но — по-другому, не так, как раньше. Я изо всех сил старалась овладеть собой.

—И знаешь ли, что я почувствовала в этот миг? Что Она отвечает мне. «Послушай-ка, Самира,— сказала Она,— мне тоже приходилось думать так. Долгие годы я страдала, потому что мой сын не слушал меня. Я беспокоилась за него, я считала, что он не умеет выбирать себе друзей, что не уважает законов, обычаев, веру, старших». Надо ли продолжать?

—Нет, я все поняла. Но все равно мне хочется послушать...

—А под конец Дева сказала: «Но мой сын так и не послушался меня. И сегодня я этому рада».

Бережно и осторожно, поддерживая ее голову, лежавшую у меня на плече, я высвободилась и поднялась.

—Вас надо покормить.

Пошла на кухню, приготовила луковый суп — из пакета, разумеется,— согрела хлеб, испеченный из бездрожжевой муки, накрыла на стол, и мы пообедали вместе. Говорили о пустяках, но в такие минуты милые незначащие слова объединяют семью и как-то по-особенному подчеркивают уют дома, за окнами которого буря выворачивает деревья и сеет разрушение. Конечно, под вечер моя дочь и мой внук уйдут, чтобы опять лицом к лицу встретить ветер, гром, молнии,— но таков был их выбор.

—Мама, ты сказала, что сделала бы для меня все что угодно, да?

Ну разумеется. Если нужно, я пожертвовала бы для нее жизнью.

—Ты не думаешь, что и я должна была бы сделать для Виореля все, что будет нужно?

—Я думаю, это инстинкт. Но не только — это еще и наивысшее выражение нашей любви.

Она продолжала есть. А я подумала-подумала, но все же не смогла сдержаться:

—Можно дать тебе совет? Будет суд, отец готов помочь тебе, если пожелаешь... Но ведь у тебя есть влиятельные друзья. Я имею в виду этого журналиста. Попроси его напечатать твою версию событий. Газеты много пишут о преподобном Баке, и в конце концов последнее слово останется за ним. Люди признают его правоту.

—Значит, ты не только принимаешь то, что я делаю, но и хочешь мне помочь?

—Да, Шерин. Даже если порой я не понимаю тебя, даже если страдаю, как, должно быть, страдала всю свою жизнь Пречистая Дева. Хоть ты и не Иисус Христос, но тоже несешь миру что-то очень важное, а потому я — на твоей стороне и хочу, чтобы ты одержала победу.

Хирон Райан, журналист

Афина появилась в ту минуту, когда я лихорадочно правил то, что в идеале должно было стать репортажем о событиях на Портобелло-роуд и о возрождении Богини. Дело было тонкое — очень, я бы сказал, деликатное.

У бывшего зернового склада я увидел женщину, которая говорила: «Вы — можете! Лишь делайте то, чему учит Великая Мать,— верьте в любовь, и начнутся чудеса!» И толпа соглашалась с ней. Однако все это не могло продолжаться слишком долго, ибо нам выпало жить в такое время, когда рабство сделалось единственным способом обрести счастье. Свобода суждений требует немыслимой ответственности, заставляет работать и приносит с собой страдание, сомнение, тоску.

—Нужно, чтобы ты что-нибудь написал обо мне,— сказала она.

Я отвечал, что нам следует немножко подождать, потому что уже через неделю дело умрет само собой, но что на всякий случай я уже приготовил вопросы о сути Женской Энергии.

—Сейчас стычки и скандалы интересуют лишь жителей квартала и таблоиды: ни одна серьезная газета не напечатала об этом ни строчки. В Лондоне нечто подобное происходит на каждом углу, и привлекать к этому внимание крупных изданий было бы неразумно. Самое лучшее — недельки две-три вам не собираться.

Но я считаю, что дело с Богиней — если отнестись к Ней с должной серьезностью, которой Она вполне заслуживает,— способно побудить очень многих людей задать очень важные вопросы.

—Тогда, за ужином, ты сказал, что любишь меня. А сейчас, как я понимаю, не только отказываешься помочь, но и просишь меня отречься от того, во что я верю?

Как мне было толковать эти ее слова? Может быть, она наконец приняла то, что я предложил ей в тот вечер, то, что преследовало меня ежеминутно и неотступно? Ливанский поэт сказал, что давать важнее, чем получать. Что ж, это мудро, но я-то считал себя частью так называемого «человечества», и у меня есть слабости, и бывали минуты нерешительности, и меня охватывало желание стать рабом собственных чувств, предаться им, ни о чем не спрашивая, не желая даже знать, взаимна ли эта любовь. Пусть лишь позволят любить себя — ничего другого не требуется. Уверен, что Айя-София согласилась бы со мной целиком и полностью. Афина возникла в моей жизни уже года два назад, но я боялся, что она продолжит движение и скроется за горизонтом, не дав мне возможности пройти с нею вместе хотя бы часть пути.

—Ты говоришь о любви?

—Я прошу тебя о помощи.

Что делать? Обуздывать порывы, сохранять хладнокровие, не торопить события, чтобы в конце концов те просто перестали бы существовать? Или сделать давно назревший шаг — обнять ее, защитить от всех опасностей?

—Я хочу тебе помочь,— ответил я, хотя в голове моей настойчиво звучали слова: «Не заботься ни о чем, я думаю, что люблю тебя».— Прошу тебя, доверься мне, я сделаю ради тебя абсолютно все. Я даже скажу тебе «нет», когда сочту это нужным, рискуя при этом, что ты не поймешь.

И рассказал, что редактор предложил опубликовать серию материалов о пробуждении Богини и среди прочего — интервью с ней. Поначалу это казалось мне очень удачной идеей, но сейчас я понимаю, что лучше немного выждать.

—Ты либо хочешь выполнять свое предназначение и дальше, либо защищаться. Знаю, ты уверена, что твое дело — важнее того, как оно выглядит в глазах других. Ты согласна со мной?

—Я думаю о своем сыне. Каждый день у него неприятности в школе.

—Это пройдет. Через неделю никто больше не будет говорить об этом. И тогда придет наше время действовать — не для того, чтобы отбивать идиотские атаки, а чтобы мудро и уверенно придать твоим трудам новое измерение.

А если ты сомневаешься в моих чувствах, я пойду с тобой на следующее собрание. Посмотрим, что будет.

==========

И в ближайший понедельник я сопровождал ее. Теперь я не был уже «персонажем из толпы», но видел все ее глазами.

У входа была толчея, звучали рукоплескания, летели под ноги цветы, девушки восклицали «жрица Богини!», две-три хорошо одетые дамы умоляли принять их наедине, ссылаясь на то, что их родные тяжело больны. Толпа напирала, не давала войти — нам и в голову раньше не приходило подумать о системе безопасности — и мне стало не по себе. Схватил Афину за руку, подхватил Виореля — и мы все же прорвались внутрь.

А там, в переполненном зале, нас встретила Андреа. Она была в ярости:

—Считаю, что ты должна сказать, что сегодня никакого чуда не будет!— крикнула она Афине.— Ты позволила тщеславию увлечь себя! Почему Айя-София не скажет всем этим людям, чтобы шли прочь?!

—Потому что она определяет болезни,— с вызовом отвечала Афина.— И чем больше людей она облагодетельствует, тем лучше.

Она хотела еще что-то сказать, но публика зааплодировала, и она поднялась на импровизированную сцену. Включила звук, попросила всех танцевать, не следуя ритму музыки, и ритуал начался. В какой-то момент Виорель ушел в угол и сел там — и Айя-София проявилась. Афина сделала то, что я уже видел не раз,— резко оборвала звук, обхватила голову руками, и люди молча подчинились безмолвному приказу.

Ритуал шел по неизменному распорядку — вопросы о любви оставались без ответов, но о болезнях, личных неурядицах, мучительном беспокойстве Афина говорила. Мне было видно, что у многих были слезы на глазах, многие смотрели на нее в священном трепете. Наступало время финальной проповеди, за которой следовала общая молитва во славу Матери.

Зная, что будет дальше, я стал прикидывать, как бы мне незаметно выбраться отсюда. Я надеялся, что Афина последует совету Андреа, скажет людям, чтобы не ждали чудес, и двинулся к Виорелю, чтобы выйти с ним вместе, как только его мать окончит говорить.

Но услышал голос Айя-Софии:

—Перед тем как завершить, поговорим о диете. Забудьте все эти россказни о режимах и рационах питания.

Что? Диета? Рацион питания?

—Человечество сумело выжить на протяжении многих тысячелетий, потому что было способно есть. Но в наши дни эта способность стала восприниматься как проклятье. Почему? Что побуждает сорокалетнего человека стремиться к тому, чтобы тело его оставалось таким, как в двадцать лет? Неужели возможно презреть фактор времени? Конечно, нет! И почему мы должны быть худыми?

По залу пролетел легкий ропот. Вероятно, люди ждали чего-то более духовного.

—Вовсе не должны! Мы покупаем руководства, посещаем фитнес-центры, готовы сосредоточить важнейшую часть наших усилий на попытки остановить время.

Тогда как должны радоваться тому, что просто ходим по земле. Вместо того чтобы думать, как жить лучше, мы одержимо боремся с лишним весом.

Забудьте об этом! Вы можете штудировать любые книги, выполнять любые упражнения, истязать себя диетами, но альтернатива проста: либо перестать жить, либо растолстеть.

Ешьте умеренно, но с удовольствием; зло не в том, что входит в уста, а в том, что из них выходит. Вспомните, что тысячелетиями боролись с голодом. Кому взбрело в голову, что все и на протяжении всей жизни должны оставаться худыми?!

И я скажу кому. Вампирам души, тем, кто так страшится будущего, что полагает, будто можно остановить бег времени. Айя-София заверяет: невозможно! Устремите усилия, используйте энергию, которую тратите на диету, чтобы питаться хлебом духовности. Осознайте, что Великая Мать дает щедро, но мудро,— отнеситесь к этому с уважением, и вы прибавите в весе не больше, чем этого требует время.

Вместо того чтобы искусственно сжигать калории, старайтесь преобразовать их в энергию, нужную для борьбы за воплощение вашей мечты. Помните, что одной лишь диетой никому еще не удавалось надолго согнать вес.

Воцарилась тишина. Афина подала знак, все стали славить присутствие Матери, а я подхватил на руки Виореля, обещая самому себе, что в следующий раз непременно приведу сюда нескольких друзей для минимальной охраны. Под крики и рукоплескания, по-прежнему звучавшие у входа, выбрался наружу.

Кто-то — наверно, это был владелец соседнего магазина — вцепился мне в руку:

—Если разобьют хоть одну витрину, я вас засужу!

Смеющаяся Афина раздавала автографы. У Виореля был довольный вид. Я молился, чтобы сегодня здесь не оказалось ни одного репортера. Продравшись наконец сквозь людскую толчею, мы сели в такси.

Я спросил, не хотелось бы моим спутникам чего-нибудь поесть. Разумеется, ведь я только что говорила об этом, отозвалась Афина.

Антуан Локадур, историк

Во всей этой длинной веренице ошибок меня более всего удивляет наивность Хирона Райана, матерого журналиста с международным опытом. В разговоре он упомянул, что заголовки таблоидов буквально вгоняли его в столбняк.

«Диета от Богини!»

«Худейте за едой, призывает Ведьма с Портобелло».

Мало того что Афина затронула такую чувствительную сферу, как религия, она пошла еще дальше: заговорила о диете, предмете общенационального интереса, куда более важном, нежели войны, забастовки или природные катаклизмы. Не все верят в Бога, но все хотят похудеть.

Хозяева окрестных магазинов рассказывали репортерам, что видели, как горят черные и красные свечи, и что перед коллективными церемониями происходят ритуалы с участием всего нескольких человек. Покуда все это отдавало лишь дешевой сенсацией, однако Райан предвидел шумный судебный процесс, на котором сторона истца использует любую возможность, чтобы доказать не только факт клеветы, но и покушение на основополагающие ценности нашего общества.

Тогда же одна из самых влиятельных газет опубликовала статью евангелического пастора, преподобного Йена Бака, где, в частности, говорилось:

«Как истинный христианин, я, получив незаслуженное оскорбление, затрагивающее мою честь, обязан подставить другую щеку. Однако мы не имеем права забывать, что Иисус не только подставлял другую щеку, но и хлестал бичом тех, кто намеревался превратить Божий Дом в воровской притон. Нечто подобное предстает сейчас нашим глазам на Портобелло-роуд: кучка бессовестных шарлатанов, рядящихся в ризы спасителей душ человеческих, раздают несбыточные посулы, питают химерические надежды, обещая тем, кто станет их последователем, не только исцеление от любых недугов, но и избавление от лишнего веса.

И потому мне не остается ничего иного, как обратить к правосудию призыв разрешить эту нетерпимую ситуацию. Адепты новоявленной ереси уверяют, что способны пробудить в человеке не виданные прежде дарования, отрицают бытие Божье, тщась заменить Его языческими божествами — Венерой или Афродитой. Они уверяют, что дозволено все что угодно, при условии, что делается с «любовью». Но что такое любовь? Аморальная сила, оправдывающая любую цель? Или компромисс с истинными ценностями нашего общества, такими, как традиция и семья?

==========

К следующему собранию, предвидя повторение августовской битвы, власти приняли меры безопасности и во избежание столкновений прислали к складу полдесятка стражей порядка. Афине, которую на этот раз окружало несколько телохранителей, пришлось услышать не только рукоплескания, но и проклятья. Какая-то женщина, увидев с нею мальчика лет восьми, через два дня, руководствуясь принятым в 1989 году законом о защите детей, потребовала лишить Афину родительских прав, поскольку та причиняет своему сыну «сильнейший моральный ущерб». Воспитание ребенка должно быть поручено отцу.

Одна бульварная газетка сумела разыскать Лукаса Йессена-Петерсена, однако тот не захотел давать интервью и требовал, чтобы репортеры не смели упоминать Виореля в своих статьях,— иначе он за себя не ручается.

На следующий день таблоид вышел с огромным заголовком на всю полосу: «Бывший супруг Ведьмы с Портобелло уверяет, что ради сына готов совершить убийство».

В тот же день в суд были поданы еще два ходатайства, основанных на пресловутом законе, но с той разницей, что ответственность за благополучие ребенка предполагалось возложить на государство.

Собрание не состоялось, хотя у дверей собрались сторонники и противники, а полисмены в форме не давали им сцепиться. Афина не появлялась. То же самое произошло и через неделю, только на этот раз и публики, и охраны было меньше.

На третью неделю остались только увядшие цветы у входа. Какой-то человек предлагал всем желающим фотографии Афины.

Газеты утратили интерес к этой теме. Когда же пастор Бак сообщил, что отзывает свой иск о защите от клеветы и диффамации, «ибо христианское чувство велит ему простить раскаивающихся в своих заблуждениях», ни одно из крупных ежедневных изданий не пожелало уделить этому заявлению место на своих страницах, так что пришлось опубликовать его в разделе «Письма читателей» в малотиражной газетке округа Кенсигтон.

Насколько я знаю, события так и не обрели общенационального резонанса и освещались лишь в ряду других лондонских новостей. Когда через месяц после этого я побывал в Брайтоне, никто из тамошних моих друзей даже не слышал про Афину.

Странно: у Райана были все возможности раскрутить это дело, и публикация в его газете задала бы тон всем остальным. Но, к моему крайнему удивлению, он не напечатал ни единой строчки, касающейся Шерин Халиль.

По моему мнению, произошедшее преступление никак не связано с предшествующим конфликтом на Портобелло. Скорей всего, это — зловещее совпадение.

Хирон Райан, журналист

Афина попросила меня включить мой диктофон. С собой она принесла свой собственный — какой-то неизвестной мне модели, весьма, как теперь говорят, «накрученный» и совсем миниатюрный.

—Прежде всего хочу заявить, что мне грозит смерть. Во-вторых, обещай, что в случае моей гибели ты предашь эту запись гласности лишь через пять лет. В будущем станет ясней, что правда, а что — ложь.

Скажи, что согласен, ибо это будет значить, что мы заключаем формальный договор.

—Согласен. Но все же считаю, что...

—Нечего тут считать. Если меня найдут мертвой, эта запись будет моим завещанием. С условием — не обнародовать ее сейчас.

Я выключил запись.

—Тебе нечего бояться. У меня есть очень влиятельные друзья в так называемых властных структурах. Они мне многим обязаны. Я был и буду им нужен, так что мы можем...

—Разве я не говорила тебе о своем друге из Скотланд-Ярда?

Как — опять? Если он на самом деле существует, почему его не было в те дни, когда мы так нуждались в его помощи, когда Афину и Виореля могла растерзать толпа?!

Вопросы следовали один за другим — она хочет испытать меня? Что происходит в голове у этой женщины, которая то хочет быть со мной, то вспоминает несуществующего любовника?

—Включи,— попросила она.

Я чувствовал себя отвратительно — казалось, она всегда лишь пользовалась мной. Хотелось сказать ей: «Уходи прочь и никогда больше не появляйся в моей жизни... Она превратилась в пытку с того дня, как мы познакомились... Я жду, когда ты придешь, обнимешь меня, скажешь, что хочешь быть рядом со мной. Этого не произойдет никогда».

—Что нибудь не так?

Она прекрасно знала, что именно не так. Не могла не понимать, что я чувствую, ибо за все это время я только и делал, что демонстрировал ей свои чувства, хоть и облек их в слова один-единственный раз. Но все равно — использовал любую возможность, чтобы увидеться с ней, оказывался у нее, стоило ей лишь попросить об этом, пытался добиться расположения ее сына, надеясь, что в один прекрасный день он назовет меня папой. Я никогда не уговаривал ее оставить то, чем она занимается,— я безропотно принимал ее образ жизни, подчинялся ее решениям, горевал, когда она страдала, и ликовал, когда одерживала победу. И гордился ее решимостью.

—Почему ты выключил диктофон?

В это мгновение я оказался разом и в райских кущах, и в преисподней, не зная, вспылить или подчиниться, довериться ли холодной логике или разрушительной буре чувств. Неимоверным напряжением всех душевных сил я все же сумел взять себя в руки.

Нажал кнопку.

—Продолжаем.

—Итак, я говорила, что мне грозит смерть. Мне звонят с угрозами, оскорбляют меня, твердят, что я представляю опасность для всего мира, что хочу установить на земле царство сатаны, а они этого не допустят...

—Ты обращалась в полицию?

Я намеренно не спросил про ее «друга» из Скотланд-Ярда, показывая тем самым, что ни на миг не поверил в его существование.

—Обращалась. Они отследили звонки: все были сделаны из автоматов. Сказали, чтоб не беспокоилась, они установили за домом наблюдение. Одного из звонивших удалось задержать — у него не все дома, считает себя воплощением одного из апостолов и намерен «бороться, чтобы Христа не изгнали снова». Сейчас он лежит в психиатрической больнице... В полиции сказали — уже не в первый раз, он звонил и другим с теми бредовыми речами. —

—Наша полиция, если захочет, может быть на высоте. По-моему, тебе и в самом деле не о чем беспокоиться.

—Я не боюсь смерти. Если мне суждено умереть сегодня, я унесу с собой такие минуты, которые человеку в моем возрасте просто не дано испытать и пережить. Меня пугает другое, и потому-то я и попросила тебя записать наш разговор. Я боюсь стать убийцей.

—Что?

—Ты ведь знаешь: подано несколько исков о лишении меня родительских прав. У меня хотят отнять Виореля. Я просила помощи у друзей, но пока ничего нельзя сделать: надо ждать решения суда. Тут все зависит от судьи, но знающие люди не исключают того, что эти фанатики могут добиться своего. И потому я купила пистолет.

Я на своей шкуре испытала, что такое, когда ребенка лишают матери. Так что, как только сюда явится первый судебный исполнитель, я буду стрелять. Пока патроны не кончатся. А кончатся — возьму кухонный нож! Выбьют — буду защищаться зубами и ногтями! Но Виореля они заберут только через мой труп. Пишется?

—Да. Но ведь есть способы...

—Нет никаких способов. Мой отец присутствует на процессе. Он говорит, что в соответствии с семейным правом решение может быть неблагоприятным... Мало что можно сделать... Выключи запись.

—Это — твое завещание?

Она не ответила. Я ничего не предпринимал, и она взяла инициативу на себя. Подошла к проигрывателю, поставила диск с той самой «музыкой степей», которую я уже успел выучить почти наизусть. Потом начала танцевать — так же, как на ритуалах, упорно противореча ритму и такту, и я знал, зачем она это делает. Ее диктофон продолжал записывать, превратившись в безмолвного свидетеля всего происходящего здесь. Тускнеющий предвечерний свет проникал сквозь неплотно задернутые шторы, но Афина погружалась в поиски иного света, который был здесь со дня сотворения мира.

Но вот искорка Великой Матери прервала танец, остановила музыку, обхватила голову руками и замерла. Потом вскинула на меня глаза.

—Ты знаешь, кто перед тобой? Или нет?

—Знаю. Афина и ее божественная часть — Айя-София.

—Я привыкла делать это. Не думаю, чтобы это было так уж необходимо, но я открыла способ встречать ее, а потом это сделалось в моей жизни традицией. Ты знаешь, с кем разговариваешь сейчас — с Афиной. А я — Айя-София.

—Знаю,— повторил я.— Когда я танцевал во второй раз у тебя дома, я открыл имя духа, ведущего меня: Филемон. Но я не слишком часто беседую с ним и слушаю, что он говорит мне. Но знаю, что, когда он обнаруживает свое присутствие, мне кажется, будто наши души наконец-то встретились.

—Вот именно. И Филемон с Айя-Софией сегодня будут говорить о любви.

—Тогда и я должен танцевать...

—Не нужно. Филемон и так поймет меня, ибо я вижу, что он затронут моим танцем. Человек, стоящий передо мной, страдает из-за того, что считает недостижимым,— из-за моей любви.

Но человек, который пребывает за пределами тебя, сознает: страдание, томления, ощущение оставленности — все это никому не нужные ребячества. Я люблю тебя. Но не так, как хочет этого твоя человеческая ипостась, а так, как пожелала божественная искра. Мы живем с тобой в одном шатре, поставленном на нашем пути Ею. И там поймем, что мы не рабы наших чувств, но их владыки.

Мы служим и принимаем служение, мы открываем двери наших домов и заключаем друг друга в объятия. Быть может, мы целуемся — ибо все, что насыщенно и полно проживается на земле, обретает свое соответствие в незримом. И ты знаешь, что, говоря это, я не провоцирую тебя и не играю твоими чувствами.

—Тогда что же такое любовь?

—Душа, кровь, плоть Великой Матери. Я люблю тебя с той же силой, с какой любят друг друга изгнанные души, встретившись в пустыне. Между нами никогда не будет никакого физического контакта, но страсть не бывает бесполезной и любовь не будет отринута. Если Мать пробудила ее в твоем сердце — значит, пробудит и в моем. Невозможно, чтобы энергия любви пропала втуне,— она могущественнее всего на свете и проявляется во многом и по-разному.

—Мне не хватает для этого силы. Эти абстракции угнетают меня и только усугубляют мое одиночество.

—И мне тоже. Мне нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Но однажды наши глаза откроются, и разные ипостаси Любви смогут проявиться, и страдание исчезнет с лица земли.

Думаю, это уже не за горами. Многие из нас возвращаются из долгих странствий, где нас принуждали искать то, что нам не интересно. Теперь мы осознаем — «то» было ложным. Но и возвращение наше не может быть безболезненным, ибо слишком долго нас не было здесь и поневоле сочтешь себя в родном краю чужестранцем.

Не сразу придет время, когда мы найдем друзей, которые тоже ушли когда-то, и место, где были наши корни, где спрятаны наши клады. Но придет оно непременно.

Не знаю почему, но я почувствовал волнение. И оно придало мне решимости.

—Хочу говорить о любви.

—Мы и говорим о любви. Это всегда было целью всех моих поисков в жизни — добиться, чтобы любовь проявлялась во мне беспрепятственно, чтобы заполняла мои пробелы, чтобы заставляла меня танцевать, улыбаться, сознавать смысл жизни, оберегать моего сына, входить в контакт с небесами, с мужчинами и женщинами, со всеми, кто встречается мне на пути.

Прежде я пыталась обуздывать свои чувства, говоря: «Этот заслуживает моей нежности, а этот — нет»... Что-то в таком роде. Так шло до тех пор, пока я не поняла свой удел, увидев, что могу потерять самое дорогое.

—Сына.

—Ты прав. Самое полное и совершенное выражение любви. Это произошло в ту минуту, когда возникла возможность отдалить его от себя, когда я обрела самое себя, осознав, что никогда не смогу ничего приобрести, ничего утратить. Поняла я это, проплакав несколько часов кряду. И после всех этих мук та часть меня, которая зовется Айя-София, сказала мне: «Что за глупости ты выдумываешь? Любовь пребудет вечно! А сын твой рано или поздно уйдет от тебя!»

Я начал понимать смысл ее слов.

—Любовь — это не привычка, не компромисс, не сомнение. Это не то, чему учит нас романтическая музыка. Любовь — есть. Вот свидетельство Афины, или Айя-Софии, или Шерин: любовь есть. Без уточнений и определений. Люби — и не спрашивай. Просто люби.

—Это трудно.

—Ты ведешь запись?

—Ты же попросила выключить.

—Включи снова. Я повиновался.

—И мне трудно,— продолжала Афина.— И потому я ухожу и больше не вернусь сюда. Буду прятаться, скрываться... Полиция сможет уберечь меня от маньяков, но не от людского правосудия. У меня было мое предназначение, и, исполняя его, я зашла так далеко, что рискнула даже собственным сыном. Но не раскаиваюсь: я исполнила сужденное мне.

—В чем же оно, твое предназначение?

—Ты сам знаешь, ты был рядом с самого начала... Торить путь для Матери. Продолжать Традицию, погребенную под толщей прошедших веков, но теперь начинающую возрождаться.

—Быть может... — начал я и осекся. Но Афина выжидательно молчала, пока я не продолжил: — Быть может, ты начала слишком рано. Люди были к этому не готовы.

Она рассмеялась в ответ:

—Да нет, конечно, были готовы. Оттого-то все эти столкновения, мракобесие, агрессивная злоба. Силы зла — в предсмертной агонии, и сейчас они напрягают последние силы. Да, сейчас они кажутся особенно могучими, но это уже конвульсии, еще немного — и они не смогут оторваться от земли.

Я бросала семена во многие сердца, и каждое из них выразит это Возрождение по-своему. Но одно из них принадлежит той, кто воплотит Традицию полностью. Это — Андреа.

Андреа.

Которая так ненавидела ее и на излете нашего с ней романа винила во всех смертных грехах. Которая твердила всякому, кто хотел слушать, что Афину обуяли себялюбие и тщеславие и в конце концов она погубит дело, налаженное с такими трудами.

Она поднялась, взяла свою сумку.

—Я вижу ее ауру. Она исцеляется от ненужного страдания.

—Ты, разумеется, знаешь, что не нравишься Андреа.

—Знаю, конечно. Мы почти полчаса говорим о любви, правда ведь? «Нравится» не имеет к этому никакого отношения.

Андреа — это человек, который абсолютно приспособлен для того, чтобы и впредь исполнять это предназначение. У нее больше опыта, чем у меня, ее харизма сильней моей. Она училась на моих ошибках и сознает, что должна вести себя осторожней, ибо агонизирующий зверь мракобесия особенно опасен и наступают времена открытого противостояния. Андреа может ненавидеть меня, и, быть может, ей удалось так стремительно развить свои дарования именно потому, что она хотела доказать, что одарена щедрей, чем я.

Когда ненависть заставляет человека расти, она превращается в одну из многих ипостасей любви.

Афина взяла свой диктофон, спрятала его в сумку и ушла.

В конце недели был оглашен приговор: заслушав показания свидетелей, суд оставил за Шерин Халиль, известной как Афина, право воспитывать своего сына.

Кроме того, директор школы, где учился Виорель, был официально предупрежден, что случаи какой бы то ни было дискриминации по отношению к мальчику будут преследоваться по закону.

Я ждал звонка от Афины, чтобы вместе с нею отпраздновать победу. С каждым прожитым днем моя любовь к ней все меньше терзала меня, из источника страданий превращаясь в тихую заводь безмятежной радости. Я уже не чувствовал такого лютого одиночества, ибо знал, что где-то в пространстве наши души — души всех, кто был изгнан и теперь возвращался,— снова с ликованием празднуют свою новую встречу.

Прошла неделя. Я думал — она пытается прийти в себя после безмерного напряжения последних дней. Прошел месяц. Я предполагал — она вернулась в Дубай и занялась своим прежним делом, но когда позвонил туда, мне ответили, что давно уже ничего не слышали о ней, и попросили, если встречу ее, передать, что двери для нее всегда открыты и в компании ее очень не хватает.

Тогда я решил напечатать серию статей о пробуждении Матери, которые имели шумный успех, хоть и вызвали негодование нескольких читателей, обвинивших меня в «распространении язычества».

Еще два месяца спустя, когда я собирался идти обедать, мне позвонил мой коллега: обнаружено тело Шерин Халиль, Ведьмы с Портобелло.

Она была зверски убита в Хемпстеде.

==========

Теперь, когда все записи расшифрованы, я передам их ей. Должно быть, сейчас она прогуливается в Национальном парке Сноудониа, что привыкла делать ежедневно. Сегодня день ее рождения — верней сказать, ее приемные родители, удочерив ее, выбрали эту дату, чтобы отметить ее появление на свет,— и я хочу вручить ей эту рукопись.

Виорель, приехавший с бабушкой и дедушкой на торжество, тоже приготовил ей сюрприз: он записал на студии свой первый диск и за ужином даст послушать сочиненную им музыку.

Она спросит меня потом: «Зачем ты это сделал?»

А я отвечу: «Затем, что хотел понять тебя». За все те годы, что мы были вместе, все, что я слышал о ней, казалось мне легендами. А вот теперь я знаю — это была сущая правда.

Каждый раз, когда я хотел сопровождать ее — будь то на ритуалы, устраивавшиеся по понедельникам у нее дома, будь то в Румынию, будь то на дружеские вечеринки,— она неизменно просила меня не делать этого. Она хотела быть свободной, а присутствие полицейского непременно смутит собравшихся. При нем и ни в чем не виноватые почувствуют себя виновными.

Тайком от нее я дважды побывал на складе в Портобелло. Она так и не узнала, что мои люди обеспечивали ее безопасность на входе и выходе и однажды задержали человека с кинжалом — позднее выяснилось, что это член одной воинствующей секты. На допросе он показал, что духи велели ему достать толику ее крови и освятить ею свои жертвоприношения. Убивать Ведьму с Портобелло он не собирался — надо было лишь смочить платок ее кровью. Следствие установило, что он и в самом деле не имел намерения покушаться на ее жизнь, но был осужден и получил полгода тюрьмы.

Мысль инсценировать ее убийство принадлежит не мне — Афина сама захотела исчезнуть и спросила меня, возможно ли это. Я объяснил, что, если бы суд приговорил ее к лишению родительских прав, я бы не стал нарушать закон. Но поскольку решение было вынесено в ее пользу, мы вольны осуществить наш замысел.

Афина вполне отчетливо сознавала: как только о церемониях на складе станет широко известно, свое предназначение она выполнить не сможет. Можно сколько угодно твердить людям, что она — не царица, не ведьма, не земное воплощение Божества, все будет впустую, ибо люди хотят следовать за власть имущими, а властью этой наделяют по своему желанию. И все это пойдет вразрез с идеями, которые она исповедует,— со свободой выбора, с освящением собственного хлеба, с пробуждением и выявлением в каждом человеке его дарований. Тут ни пастыри, ни вожатые не нужны.

И просто исчезнуть, скрыться она не могла — люди подумали бы, что она удалилась в пустыню, или вознеслась на небеса, или отправилась на встречу с тайными учителями, живущими где-то в Гималаях. И до скончания века ждали бы ее возвращения. Множились бы легенды вокруг ее имени, и, возможно, возник бы ее культ. Мы начали замечать это вскоре после того, как она перестала бывать на Портобелло: мои информаторы сообщали, что вопреки нашим ожиданиям поклонение ей стало принимать пугающие масштабы: возникали новые общины, люди провозглашали себя «хранителями наследия Айя-Софии», ее напечатанный в газете фотоснимок с ребенком на руках продавался из-под полы. Ее пытались представить жертвой нетерпимости, ее причисляли к лику мучеников. Разнообразные оккультисты уже заговорили о создании «Ордена Афины» и брались — за определенную плату, разумеется,— установить контакт с основательницей.

И значит, оставалась только «смерть». Но смерть, произошедшая вследствие совершенно естественных обстоятельств, ибо что может быть естественней для жителя огромного города, чем окончить свои дни от ножа серийного убийцы. Нам следовало принять меры к тому, чтобы:

1) преступление нельзя было признать убийством по религиозным мотивам, ибо в этом случае ситуация, которой мы хотим избежать, только осложнилась бы;

2) жертву было невозможно идентифицировать со стопроцентной точностью;

3) убийца не был бы задержан;

4) на месте преступления был найден труп.

В таком мегаполисе, как Лондон, ежедневно обнаруживаются расчлененные, сожженные тела, однако обычно преступника рано или поздно задерживают. Стало быть, нам пришлось ждать почти два месяца происшествия в Хемпстеде. И в этом случае убийца был найден, но найден мертвым — он уехал в Португалию и там покончил с собой выстрелом в рот. Теперь мне требовалась лишь помощь самых близких друзей. Как известно, рука руку моет — и они порою просили меня о том, что не вполне согласовывалось с буквой закона, притом что закон не нарушался, а лишь слегка, так сказать, интерпретировался в нужном для нас смысле.

Когда был найден труп, мне вместе с моим давним товарищем поручили расследование. Почти одновременно мы получили сообщение, что португальская полиция обнаружила в Гимараэнсе тело самоубийцы, оставившего предсмертную записку, в которой он подробно рассказывал о всех деталях совершенного им преступления и завещал все свое имущество благотворительным организациям. Это было убийство в состоянии аффекта — несчастная любовь довольно часто приводит к такому финалу.

В записке указывалось, что будущий убийца вывез свою жертву из одной из республик бывшего Советского Союза и делал все возможное, чтобы помочь этой женщине. Он уже собирался жениться на ней, что дало бы ей право получить британское подданство, но внезапно обнаружил ее письмо, адресованное одному немцу, пригласившему ее провести несколько дней у него в замке.

Она писала, что безумно желает приехать к нему, и просила немедленно выслать ей билет на самолет, с тем чтобы желанная встреча произошла как можно скорее. Немец познакомился с этой женщиной в одном из лондонских кафе, и, кроме обмена письмами, между ними не было никаких контактов.

Все это идеально отвечало моим планам.

Мой напарник и друг сначала колебался — ни один полицейский не желает числить за собой нераскрытое убийство,— но когда я сказал, что беру ответственность и вину на себя, в конце концов согласился.

Я отправился туда, где скрывалась Афина,— в симпатичный домик на Оксфорд-стрит. Набрал в шприц немного ее крови. Срезал кончики ее волос, поджег их — но так, чтобы они не сгорели полностью. Оставил эти «улики» на месте преступления. Поскольку анализ ДНК был невозможен — никто не знал, кто является биологическими родителями Афины и где они находятся,— мне оставалось, так сказать, лишь скрестить пальцы и уповать, что происшествие получит в прессе не слишком шумную огласку.

Появились репортеры. Я рассказал им, что убийца покончил с собой, назвав лишь страну, где это произошло, но не город. Сообщил, что мотивов для преступления не было, но следует категорически отбросить версию убийства из мести или по религиозным мотивам, а по моему мнению (в конце концов, и полицейский может ошибаться), жертва подверглась сексуальному насилию. Боясь разоблачения, злоумышленник убил ее и обезобразил.

Если бы немец прислал новое письмо, оно вернулось бы к нему с пометкой «адресат отсутствует». Фотография Афины была напечатана в газетах только однажды, после первого радения на Портобелло, так что шансы на то, что он узнает ее, были ничтожны. Кроме меня, в это дело были посвящены еще трое — ее родители и сын. Все мы присутствовали на ее похоронах, а могила украшена надгробной плитой, на которой значится ее имя.

Мальчик бывает у матери еженедельно. Кстати, он блестяще учится.

Разумеется, настанет день, когда Афине надоест уединение и она захочет вернуться в Лондон. Это не страшно — кроме самых близких друзей, никто не вспомнит о ней: у людей короткая память. К этому времени катализатором будет Андреа, тем более что справедливости ради надо признать — она гораздо лучше Афины приспособлена для выполнения этой миссии. Помимо того, что наделена нужными дарованиями, она еще и актриса, то есть знает, как обращаться с публикой.

Слышал я, что она сумела, не привлекая к себе ненужного внимания, значительно расширить масштаб своей деятельности. Рассказывают, что с нею контактируют люди, занимающие ключевые позиции в обществе, и в нужный момент, когда накопится необходимая критическая масса, они покончат с лицемерием преподобных Баков всех мастей.

Именно об этом мечтала Афина — вовсе не о личном успехе (вопреки мнению многих, включая и Андреа), но об исполнении своего предназначения.

Затевая свое исследование, результаты которого изложены в этой рукописи, я полагал, что лишь изучаю жизнь Афины, чтобы понять меру, а верней — безмерность ее отваги. Но в процессе сбора материалов выявлялась и моя скрытая роль. И тогда я пришел к выводу, что главным побудительным мотивом для этой тяжелейшей работы было стремление ответить на вопрос, не дававший мне покоя: почему Афина любила меня, если мы с ней — такие разные и так по-разному смотрим на мир?

Помню, как впервые поцеловал ее — это было в баре неподалеку от вокзала Виктория. Она в ту пору работала в банке, я уже был детективом Скотланд-Ярда. После нескольких свиданий она пригласила меня потанцевать в доме человека, у которого снимала квартиру. Я отказался — это был не мой стиль.

Вместо того чтобы обидеться или рассердиться, она сказала, что уважает меня за это решение. Перечитывая сейчас показания ее друзей, я испытываю подлинную гордость, ибо ничьих больше решений Афина не уважала.

Спустя несколько месяцев, перед ее отъездом в Дубай, я признался ей в любви. Она сказала, что отвечает мне взаимностью, но что нам с нею придется научиться подолгу жить в разлуке. Я буду здесь, она — там, но для настоящей любви расстояния не страшны.

Тогда-то, в первый и единственный раз, я спросил: «Почему ты меня любишь?»

«Не знаю и знать не хочу»,— ответила она.

Сейчас, дописывая эти страницы, я думаю, что нашел ответ в ее разговоре с этим журналистом.

Любовь — есть.

25.02.2006 г. 19:47:00

Закончил просматривать

в День святого Эспедито, 2006 г.