Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Пауло Коэльо

Предыдущее

Часть третья

Хирон Райан, журналист

Само собой разумеется, я не мог позволить себе влюбиться. Была женщина, которая меня любила, которая меня дополняла, которая делила со мной мгновения горести, часы радости.

Все, что происходило в Сибиу, было лишь дорожным приключением: так бывало со мной и раньше, когда я уезжал. Люди, выходя за пределы своего привычного мира, когда все предрассудки и препоны остаются позади, испытывают тягу к новым, острым ощущениям.

Сразу же по возвращении в Англию я заявил, что снимать документальный фильм о графе Дракуле как об исторической личности — это полнейшая чушь, построенная на том, что некий полоумный ирландец сумел создать омерзительный образ Трансильвании — красивейшего уголка планеты. Слова мои ни в малейшей степени не могли понравиться продюсерам, но мне в ту пору уже не было никакого дела до их мнения — с телевидения я сразу же ушел и поступил работать в одну из крупнейших в мире газет.

И вскоре понял, что хочу снова увидеться с Афиной.

Позвонил, предложил встретиться. Она согласилась, сказав, что хочет поводить меня по Лондону.

...Мы садимся в первый же автобус, который подходит к остановке, и не спрашиваем, по какому маршруту он движется. Выбираем наугад какую-то женщину и договариваемся, что выйдем там же, где она. И вот оказываемся в Темпле, проходим мимо нищего, который просит у нас милостыни. Но мы не подаем и идем дальше, слыша, как он поносит нас, и сознавая, что это — всего лишь способ общения.

Мы увидели, как кто-то пытается сломать телефонную будку; я хотел позвать полицию, но Афина не позволила: быть может, этот «кто-то» только что порвал со своей возлюбленной и нуждается в том, чтобы выплеснуть переполняющие его чувства. А быть может, ему не с кем перемолвиться словом и он не желает терпеть унижения, слушая, как другие звонят, чтобы поговорить о делах или о любви.

Потом она приказала мне закрыть глаза и точно описать нашу одежду. К моему удивлению, я сумел верно назвать лишь несколько деталей.

Потом спросила, что лежит на моем письменном столе.

—Груда бумаг, которые мне лень разложить по порядку.

—А тебе не приходило в голову, что эти бумаги — живые, что они что-то чувствуют, о чем-то просят и что-то хотят рассказать? Мне кажется, ты не уделяешь жизни внимания, которого она заслуживает.

Я пообещал, что, когда завтра приду в редакцию, огляжу все, что находится в моем кабинете.

Супруги-иностранцы с развернутой картой в руках спрашивают, как пройти к такому-то памятнику. Афина объясняет — очень четко и подробно, но...

—Да ты же послала их в противоположную сторону!

—Это не имеет ни малейшего значения. Они заблудятся — и это наилучший способ найти что-нибудь интересное. Постарайся сделать усилие и заполнить свою жизнь хоть малой толикой фантазии. У нас над головами — небо, и человечество, рассматривая его на протяжении тысячелетий, дало ему множество разумных объяснений. Забудь все, что ты знаешь о звездах, и тогда они снова превратятся в ангелов, или в детей, станут тем, во что тебе хочется верить в данную минуту. И, знаешь, это не сделает тебя глупей, чем ты есть. Это всего лишь игра, но она способна сделать твою жизнь богаче.

Наутро, придя в редакцию, я тщательно разложил каждую бумажку, словно это было послание, адресованное мне лично, а не представляемому мною учреждению. В полдень поговорил с секретарем редакции и предложил написать очерк о Богине, которой поклоняются цыгане. Идею одобрили, и меня командировали в «цыганскую Мекку» — в Сент-Мари-де-ла-Мер.

Звучит невероятно, но Афина не выразила ни малейшего желания отправиться вместе со мной. Сообщила, что ее друг — тот самый липовый полицейский, которым она прикрывалась, чтобы держать меня на расстоянии,— будет не очень-то доволен, если узнает, что она уехала с другим мужчиной.

—Но ведь ты обещала матери отвезти святой юбку!

—Обещала, но в том случае, если мне будет по дороге. Но городок — совсем в другой стороне. Когда-нибудь буду ехать мимо и тогда исполню этот обет.

В следующее воскресенье ей надо было возвращаться в Дубай, и потому она с сыном отправилась в Шотландию, чтобы повидать ту женщину, которую мы видели в ресторане бухарестского отеля. Я-то никакой женщины не помнил и решил, что она — такой же плод ее воображения, как и возлюбленный из Скотланд-Ярда. Отговорка, не более того. Однако настаивать не стал, хоть и почувствовал укол ревности — она предпочла мне другого человека.

Меня самого удивило это чувство. И я подумал, что, если придется лететь на Ближний Восток писать статью о том буме недвижимости, про который рассказали мне ребята из экономического отдела, я засяду за книги и изучу все, что касается земли, промышленности, нефти, политики,— если это поможет мне сблизиться с Афиной.

А статья про Сент-Мари-де-ла-Мер получилась прекрасная. По легенде святая Сара была цыганкой и жила в маленьком приморском городке, когда вместе с теми, кто бежал от преследований римлян, появилась там тетка Иисуса, Мария-Саломея. Сара помогла им, а потом обратилась в христианство.

Мне удалось побывать на празднестве и увидеть, как мощи обеих женщин, похороненных под алтарем, были извлечены из раки и подняты над пестрой, яркой, шумной многолюдной толпой, прибывшей сюда со всей Европы. Затем статую Сары, обернутую красивыми покрывалами, вынесли из ее святилища рядом с церковью — Ватикан ведь так никогда и не канонизировал ее — и по улочкам, засыпанным розами, доставили на берег моря. Четверо цыган в своих традиционных костюмах помещают реликвии в украшенную цветами лодку, входят в воду, повторяя сцену появления беглецов и их встречу с Сарой. Затем гремит музыка, звучат песни, храбрецы демонстрируют свою удаль перед быком.

Местный историк Антуан Локадур сообщил мне интереснейшие сведения о Женском Божестве. Я отправил в Дубай две страницы, написанные для туристического раздела нашей газеты. В ответ получил краткое и учтивое письмо, где, кроме благодарности за внимание, не было ничего.

Что ж, по крайней мере, подтвердилось, что адрес верен.

Антуан Локадур, 74 года, историк

Cару нетрудно идентифицировать как одну из многочисленных Черных Приснодев, встречающихся в мире. Сара-Кали, согласно преданию, происходила из знатного рода и владела тайнами мира. Насколько я понимаю, она является одним из многих воплощений Великой Матери, или Богини Творения.

И меня нисколько не удивляет, что все большее число людей проявляет интерес к языческим верованиям. Отчего это происходит? Оттого, что Бог-Отец всегда ассоциируется с жесткой упорядоченностью культа. Богиня-Мать, напротив, ставит любовь превыше всех известных нам запретов и табу.

Этот феномен далеко не нов: как только религия ужесточает свои нормы, множество людей устремляются на поиски большей свободы в осуществлении духовных контактов. Так произошло и в Средние века, когда католическая церковь ограничилась взиманием десятины и возведением роскошных монастырей, и, как реакция на это, возникло явление, именуемое «колдовство». С ним вели жестокую борьбу, однако выкорчевать до конца так и не смогли, и оно оставалось живо на протяжении веков.

В языческих верованиях поклонение силам природы важнее, чем почитание священных книг; Богиня пребывает во всем, и все есть составная часть Богини. Весь мир — лишь проявление Ее доброты. Многие философские системы — например, буддизм или даосизм — отрицают саму идею различия между Творцом и творением. Люди больше не пытаются расшифровать тайну жизни, а стремятся стать ее частью. И в буддизме или даосизме, хотя там нет упоминания о женском начале, основополагающий принцип утверждает, что «все есть одно» .

В культе Великой Матери перестает действовать понятие «греха», понимаемого как нарушение неких произвольно выбранных моральных норм: поведение становится более свободным, ибо секс воспринимается как часть природы, а не как плоды зла.

Неоязычество показывает, что человек способен жить без религиозных установлений, в то же самое время не прекращая духовных поисков, призванных оправдать его существование. Если признать Бога Матерью, то нужно всего лишь соединиться с Ней и чтить Ее, совершая определенные ритуалы, которые могут удовлетворить Ее женственную душу, и элементами этих ритуалов становятся танец, огонь, вода, воздух, земля, песни, музыка, цветы, красота.

В последние годы эта тенденция усилилась неимоверно. Быть может, мы находимся в преддверии важнейшего в истории человечества момента, когда Дух соединится с Материей, когда они сольются воедино и преобразуют друг друга. В то же время предвижу, сколь ожесточенное противодействие, сколь яростную вспышку фундаментализма вызовет это у официальных религиозных организаций, справедливо опасающихся, что церкви начнут терять своих прихожан.

Я, как историк, ограничиваюсь тем, что собираю данные и анализирую противостояние между свободой поклонения и обязанностью повиноваться. Между Богом, правящим миром, и Богиней, являющейся частью этого мира. Между группами людей, которые объединяются и славят Божество, повинуясь внезапному душевному побуждению, и теми, кто, замкнувшись в узком кругу, внушают себе и другим, как должно и как не должно поступать.

Мне бы хотелось быть оптимистом и верить, что в конце концов человек найдет свой путь к духовному миру. Но приметы не слишком обнадеживают на этот счет: волна преследований со стороны ревнителей и охранителей фундаментализма способна, как уже бывало раньше, уничтожить культ Матери.

Андреа Мак-Кейн, актриса

Так трудно сохранять беспристрастность, рассказывая историю, начавшуюся с восхищения и окончившуюся горькой досадой. Но все же я попробую, я честно постараюсь описать Афину, которую впервые увидела в квартире на Виктория-стрит. Она в ту пору только вернулась из Дубая — с деньгами и с желанием поделиться всем, что познала относительно секретов магии. На этот раз она провела на Ближнем Востоке всего четыре месяца: продала земельные участки под застройку — там должны были возвести два огромных супермаркета,— получила такие комиссионные, которых, по ее расчетам, должно было хватить ей с сыном года на три безбедной жизни. К профессии риэлтера она могла вернуться в любой момент? а пока собиралась жить сегодняшним днем, наслаждаться последними годами юности и учить других тому, что познала сама.

Меня она приняла не слишком приветливо:

—Чего вы хотите?

—Я — актриса, мы ставим пьесу о женском лике Бога. От одного моего приятеля-журналиста я узнала, что вы бывали и в пустыне, и на Балканах, общались с цыганами и можете меня проконсультировать.

—И вы хотите познать истину Великой Матери всего лишь ради спектакля?

—А ради чего познавали ее вы?

Афина смерила меня взглядом и неожиданно улыбнулась:

—Вы правы. Это мне будет первым уроком: учи тех, кто хочет учиться. И не важно, ради чего.

—Что что?— переспросила я.

—Ничего.

—Театр начинался как священнодействие. Он возник в Греции с празднеств в честь Диониса, бога вина и плодородия. Но принято считать, что с тех далеких эпох люди получили ритуал, исполняя который притворялись другими людьми и таким способом искали связь со священным.

—Спасибо. Второй урок.

—Не понимаю. Я пришла сюда учиться, а не учить. «Что она — смеется надо мной?» — не без раздражения подумала я.

—Моя защитница...

—Защитница?

—Не обращайте внимания, когда-нибудь я вам все объясню. Так вот, моя защитница говорила, что может научить чему-нибудь лишь в том случае, если ее, так сказать, спровоцируют. С тех пор как я вернулась из Дубая, вы — первая, кто пришел, чтобы показать мне это. Теперь я уловила смысл ее слов.

Я объяснила, что, готовясь к роли, уже побывала у нескольких учителей. Но не заметила в их наставлениях ничего особенного — разве что чем больше я углубляюсь в материал, тем сильней он разжигает мое любопытство. И добавила, что люди, узнавая, какой теме будет посвящен спектакль, слегка терялись и как будто сами не знали, чего хотят.

—По отношению к чему, например?

Например, к сексу. Где-то он был безоговорочно запрещен. А где-то — не только разрешен, но и перерастал в настоящие оргии. Афина попросила рассказать об этом подробней, и я не могла понять — то ли она меня испытывает, то ли и в самом деле не знает, что происходит.

Но прежде, чем я успела ответить, она продолжила:

—Танцуя, вы испытываете вожделение? Чувствуете, что высвобождаете вокруг себя энергию? Случается ли так, что вы как бы перестаете быть самой собой?

Я не знала, что сказать на это. По правде говоря, и на дискотеках, и в клубах, и в гостях танец всегда был проникнут чувственностью — мне нравилось дразнить мужчин, чувствовать на себе их жадные взгляды, но по мере того, как вечеринка шла своим чередом, мне становилось безразлично, соблазняю ли я кого-нибудь или нет.

—Если театр — это ритуал, то и танец — тоже,— говорила меж тем Афина.— Кроме того, это — древний, как мир, способ сблизиться с партнером. Узы, связывающие нас с миром, освобождаются от страхов, от предрассудков. Танцуя, человек позволяет себе роскошь быть самим собой.

Я почтительно внимала ей.

—А потом мы становимся такими, как прежде,— боязливыми, пытающимися быть более значительными, нежели нас считают остальные.

Она будто обо мне говорила. Или, может быть, так происходит со всеми?!

—У вас есть любовник?

Мне вспомнилось, как в одном из тех мест, где я побывала, чтобы изучить «Традицию Геи», кто-то из «друидов» попросил меня заняться перед ним любовью. Какая пугающая нелепость! Как смеют эти люди использовать наши духовные поиски в своих низменных целях?

—Есть или нет?— допытывалась она.

—Есть.

Афина не произнесла ни слова, а лишь приложила палец к губам, прося, чтобы я хранила молчание.

Внезапно я поняла, что мне бесконечно трудно сидеть перед человеком, с которым я только что познакомилась,— и молчать. У нас ведь принято всегда о чем-нибудь говорить — о погоде, о пробках на дорогах, о том, какой ресторан лучше... Мы с Афиной сидели на диване в ее гостиной, где все было белое и стояли музыкальный центр и стеллаж для компакт-дисков. Книг я не заметила нигде — как и картин по стенам. Мне самой пришлось поездить по свету, и я ожидала увидеть какие-то ближневосточные сувениры.

Но комната была пуста. А теперь в ней воцарилось молчание.

Серые пристальные глаза неотрывно смотрели на меня, но я выдержала характер и не отвела взгляд. Наверно, сработал древний инстинкт. Способ показать, что я не боюсь и принимаю брошенный вызов. Вот только от белизны этой комнаты, от безмолвия, нарушаемого лишь гулом машин за окном, все вдруг стало казаться мне каким-то ирреальным. Сколько ж мы еще будем сидеть вот так, не произнося ни слова?

Я принялась перебирать свои мысли. Зачем я пришла сюда? Найти материал для своей пьесы? Или чтобы обрести знание, мудрость... могущество? Я не могла определить, что привело меня к этой...

К кому — «этой»? К этой ведьме?

Ожили мои отроческие мечтания — кому из нас в юные годы не хотелось бы встретиться с настоящей колдуньей, овладеть искусством магии, внушать уважение и робость подругам? Кто не чувствовал обиды за многовековое угнетение женщины и не мечтал с помощью чар обрести утраченную личность? Почему же, несмотря на то, что у меня этот этап давно миновал, что я — независима, поступаю как заблагорассудится и занимаюсь любимым делом в такой области, как театр, где столь остро проявляется соперничество, я все никак не успокоюсь и вечно нуждаюсь в удовлетворении своего... любопытства?!

Мы с ней, наверно, сверстницы... Или я старше? А есть ли у нее возлюбленный?

Афина сделала движение в мою сторону. Теперь мы были друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Я вдруг испугалась — а вдруг она лесбиянка?

Я не отводила от нее глаз, но помнила, где находится дверь, и могла выйти в любую минуту. Никто не вынуждал меня приходить сюда, встречаться с этой посторонней женщиной, сидеть здесь, попусту теряя время, не произнося ни слова и ни на йоту не приближаясь к познанию. Чего она хочет?

Может быть, эта тишина... Я ощущала, как напряглись мои мышцы. Я чувствовала свое одиночество и беспомощность. Мне отчаянно хотелось нарушить молчание или каким-нибудь иным образом сделать так, чтобы мозг перестал твердить мне о постоянной угрозе, исходящей отовсюду разом. Как могла она узнать, кто я такая? Мы — то, что сообщаем о себе!

Но разве она не расспрашивала меня о моей жизни? Ведь она осведомилась, есть ли у меня возлюбленный, не так ли? Я пыталась было побольше рассказать ей о пьесе, но не смогла. А все эти истории о ее цыганском происхождении, о путешествии в Трансильванию, страну вампиров?

Мысли продолжали вихрем нестись в голове — сколько мне будет стоить эта консультация? Почему я не узнала цену заранее? А вдруг так много, что я не смогу заплатить? И что тогда? Она зачарует меня — и в конце концов уничтожит?

Мной овладело желание встать, поблагодарить и сказать, что я пришла сюда не затем, чтобы сидеть и молчать. Когда приходишь к психиатру — рассказываешь о себе. Когда приходишь в церковь — читаешь молитвы. Когда отыскиваешь магию — приходишь к наставнику, который объяснит тебе, как устроен мир, и покажет ритуальные действия. Но молчание? И почему оно до такой степени тревожит меня?

Вопросы следовали один за другим — я не в силах была оборвать эту цепь. Не могла перестать отыскивать причину, по которой мы сидим здесь вдвоем, не произнося ни слова. И вдруг, по прошествии пяти или десяти минут, казавшихся бесконечными, она улыбнулась.

Я ответила улыбкой, и владевшее мной напряжение ослабело.

—Постарайтесь быть другой. Больше ничего не надо.

—Не надо? Сидеть в молчании — значит быть другой? Уверена, что в эту минуту в Лондоне тысячи людей испытывают безумное желание перемолвиться словом хоть с кем-нибудь, а вы мне говорите, что молчание изменит меня?

—Сейчас, когда вы говорите и тем самым переустраиваете Вселенную, вы в конце концов убедите себя, что вы — правы, а я — нет. Но ведь вы же сами видели: пребывать в молчании — это нечто совсем иное.

—Это неприятно. И ничему не учит.

Она, казалось, не обратила на мои слова никакого внимания.

—В каком театре вы работаете?

Наконец-то моя жизнь вызвала у нее интерес! Я вновь обретала статус нормального человека, имеющего профессию и все прочее! Я пригласила ее на свой спектакль, ибо видела единственную возможность отомстить в том, чтобы продемонстрировать умение, которого лишена Афина. А вынужденное молчание оставило во рту горький привкус унижения.

Она спросила, может ли взять с собой сына. И я сказала — нет, это пьеса для взрослых.

—Что ж, тогда оставлю его с бабушкой... Давно я не бывала в театре.

Она ничего не взяла с меня за консультацию. Я рассказала другим участникам постановки о своей встрече, и всем ужасно захотелось взглянуть на это загадочное существо, которое при первом знакомстве просит только посидеть молча.

В назначенный день Афина появилась в театре. После спектакля пришла ко мне в уборную поздороваться, но не сказала, понравилось ей или нет. Мои коллеги пригласили ее в бар, и там она вдруг сама начала говорить о том, что при первой нашей встрече оставлено было без ответа:

—Никто — и даже сама Великая Мать — никогда не желал бы, чтобы в качестве прославления божества практиковался чистый секс: обязательно должна присутствовать любовь. Вы сказали, что встречали людей такого типа? Будьте осторожны...

Мои друзья ничего не поняли, но тема им понравилась, и они буквально засыпали Афину вопросами. Но я насторожилась, слыша, как она отвечает: создавалось впечатление, будто у нее самой — не слишком богатый опыт по этой части. Она говорила про обольщение, описывала ритуалы праздников плодородия, а завершила свой рассказ греческим мифом — без сомнения, потому, что при первой нашей встрече я упомянула о древнегреческих корнях театра. Не иначе как всю неделю готовилась блеснуть своими познаниями.

—После тысячелетий мужского владычества мы возвращаемся к культу Великой Матери. Греки звали ее Геей, и в соответствии с мифом Она родилась из хаоса, царившего во Вселенной. Вместе с ней на свет появился бог любви Эрос, а потом Она родила Небо и Море.

—От кого?— осведомился кто-то.

—Ни от кого. Есть в биологии понятие, именуемое «партеногенез», то есть способность производить потомство без участия мужской особи. Существует и мистическое понятие, к которому мы больше привыкли,— непорочное зачатие.

От Геи произошли все прочие боги и богини, которые позже заселили Олимп, и в том числе — наш милый Дионис, ваш кумир. Но по мере появления городов-государств культ Геи вытеснялся культами Аполлона, Ареса, Зевса — каждый из этих богов прекрасно разбирался в своем деле, однако ни один из них не был наделен тем очарованием, которое присуще было Матери всего сущего.

Вслед за тем Афина принялась расспрашивать нас о нашей работе. Режиссер спросил, не хочет ли она прочесть нам несколько лекций.

—О чем?

—Обо всем, что знаете сами.

—Честно говоря, все свои сведения об истоках театра я почерпнула из книг, прочитанных за эту неделю. Знания надо приобретать по мере надобности — так говорила мне Эдда.

Моя догадка подтвердилась!

—Но зато я могу поделиться с вами другим — тем, чему научила меня жизнь.

Все согласились. Никто не спросил, кто такая Эдда.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Я не раз говорила Афине: не стоит ей проводить здесь все время для того лишь, чтобы отвечать на дурацкие вопросы. Если уж какая-то группа людей решила принять ее в качестве учителя, почему бы не использовать этот шанс, чтобы действительно стать учителем?

—Делай то же, что всегда делала я.

Постарайся обрести душевное равновесие в те минуты, когда ты чувствуешь себя самой ничтожной из людей. Не верь, что это плохо: пусть Мать вселится в твою плоть и в твою душу, откройся ей через танец, или через безмолвие, или через самые обыденные, рутинные дела и поступки — приготовь, например, ужин, отведи сына в школу, приберись в доме. Все это — поклонение Матери, если только сумеешь сконцентрироваться на присутствии в настоящем моменте.

Никого ни в чем не убеждай. Когда чего-то не знаешь — спроси или докопайся сама. Но, совершая поступки, будь подобна безмолвно струящейся реке, откройся энергии. Верь — об этом я сказала тебе в нашу первую встречу,— просто верь.

Верь, что ты можешь.

Поначалу ты будешь пребывать в растерянности и смятении. Потом придешь к выводу: все думают, будто обманываются. Все люди, сколько ни есть их на земле, склонны предполагать худшее: все боятся болезни, вторжения, нападения, смерти — так попытайся же вернуть им утраченную радость бытия.

Будь светла.

Перепрограммируй себя так, чтобы ежеминутно приходили тебе в голову лишь такие мысли, которые заставят тебя расти. Если впадешь в ярость или в смятение, постарайся сама посмеяться над собой. Смейся, хохочи над этой озабоченной, подавленной, тоскливой женщиной, уверенной, что ее проблемы — наиважнейшие. Смейся над этой абсурдной ситуацией, ибо ты — это проявление Матери. А еще верь, что Бог — это человек, следующий правилам. На самом-то деле большая часть наших проблем сводится к этому — к необходимости следовать правилам.

Сосредоточься.

Если не найдешь ничего, на чем ты можешь сфокусировать свой ум, сосредоточься на дыхании. Через твои ноздри проникает светоносная река Матери. Слушай удары сердца, следуй свободному течению своих мыслей, которые ты не можешь контролировать, контролируй свое желание немедленно подняться и сделать что-нибудь «полезное». Каждый день в течение нескольких минут сиди, ничего не делая, и постарайся извлечь из этой праздности как можно больше.

Когда моешь посуду, молись. Благодари уже за то, что есть тарелки, требующие мытья: это значит, что на них раскладывали еду, что ты кого-то накормила, что позаботилась о ближнем, приготовляя еду, накрывая на стол. Думай о том, скольким миллионам в эту минуту решительно нечего есть и не для кого накрывать на стол.

Разумеется, многие женщины говорят: не стану мыть посуду, пусть муж вымоет. Что ж, пусть моет, если хочет, но только не усматривай в этом равенства условий. Нет ничего неправильного в том, чтобы делать простые, незамысловатые вещи,— хотя, если завтра я изложу свои мысли в статье, будут говорить, что я работаю против идеи феминизма.

Какая чушь! Как будто то, что я мою посуду, или ношу лифчик, или открываю и закрываю двери, хоть как-то унижает мое женское достоинство. По правде говоря, я обожаю, когда мужчина открывает передо мной дверь: согласно этикету, это значит: «она нуждается в том, чтобы я сделал это, потому что хрупка», однако в душе моей запечатлены другие слова: «мне поклоняются, как богине, со мной обращаются, как с королевой».

И я не отстаиваю принципы феминизма, ибо мужчины в той же степени, что и женщины, суть выражение Великой Матери, Божественного Единства. Больше и выше этого нет ничего на свете.

Мне бы так хотелось увидеть, как ты учишь других тому, что познала сама. В этом и состоит цель жизни — в раскрытии! Ты превращаешься в канал, ты слушаешь самое себя, ты дивишься тому, на что оказалась способна. Помнишь, как работала в банке? Ты, быть может, так и не поняла этого, но тогда энергия струилась через твое тело, твои глаза и руки.

Ты ответишь: «Но ведь это не совсем так. Это же был танец».

А танец — это просто ритуал. Что такое ритуал? Это — умение превратить монотонное и обыденное в нечто отличное, ритмичное и способное стать каналом для Единения. И потому я настаиваю — будь другой, даже когда моешь посуду. Пусть руки твои движутся, ни разу не повторяя предшествующего жеста, но при этом соблюдают ритм.

Если тебе это поможет, вызови какие-нибудь зрительные образы — цветы, птиц, деревья в лесу. Постарайся думать не об отдельных предметах — вроде той свечи, на которой ты концентрировала внимание в первый раз,— а о целых совокупностях. И знаешь ли, что ты вскоре заметишь? Что ты не выбираешь мысли.

Приведу пример. Представь себе летящую стаю птиц. Скольких ты видишь? Одиннадцать, девятнадцать, пять? У тебя есть общее представление, но точного числа ты не знаешь. Откуда же возникла эта мысль? Кто-то вложил ее в твою голову. Тот, кому доподлинно известно количество птиц, деревьев, камней, цветов. Тот, кто в эти доли секунды успел позаботиться о тебе и показать тебе свое могущество.

Ты — такая, в какую веришь.

Не стоит повторять, как все, кто верит в «позитивное мышление», что ты — любима, что полна сил или способностей. Не надо твердить себе это, ибо ты и так это знаешь. А если вдруг усомнилась,— думаю, что на этом этапе сомнения должны возникать довольно часто,— сделай то, что я предложила тебе. Вместо того чтобы пытаться убедить себя, что ты — лучше, чем думаешь, просто посмейся. Посмейся над своими заботами и тревогами, над своей неуверенностью. С юмором отнесись к приступам тоски. Поначалу будет трудно, но постепенно привыкнешь.

А теперь повернись и ступай навстречу ко всем тем, кто думает, будто ты знаешь все. Убеди себя в их правоте — ибо все мы знаем все, просто в это надо поверить.

Верь.

Группы очень важны, сказала я тебе в Бухаресте в первую нашу встречу. Они заставляют нас совершенствоваться, ибо в одиночку ты можешь всего лишь смеяться над собой, а так ты сможешь и смеяться, и действовать. Группы бросают нам вызов. Группы позволяют нам собираться по нашим склонностям и влечению. Группы создают коллективную энергию, и легче достичь экстаза, потому что каждый «заражает» всех остальных.

Разумеется, и они — группы, коллектив — тоже способны уничтожить нас. Но это — составная часть бытия, «условие человеческого существования»: жить с другими, жить среди других. И если человек не сумел в полной мере развить в себе инстинкт выживания, значит, он не усвоил ничего из слов Матери.

Тебе повезло, девочка. Группа только что попросила тебя учить ее чему-то — и это превратит тебя в учителя.

Хирон Райан, журналист

Перед первой встречей с актерами Афина пришла ко мне. Прочитав мою статью о Саре, она вбила себе в голову, что я понимаю ее мир — а это не в полной мере соответствовало действительности. Моя единственная цель заключалась в том, чтобы привлечь ее внимание. Хоть я и пытался принять как должное существование некой невидимой реальности, способной вмешиваться в нашу жизнь, единственным побудительным мотивом была любовь, признать которую я не желал, что нисколько не мешало ей развиваться, исподволь, неуловимо производя свое опустошительное воздействие.

А я был удовлетворен моей вселенной и ничего не собирался менять, даже если бы что-то и подталкивало меня к этому.

—Я боюсь,— сказала Афина, едва переступив порог.— Но я должна сделать следующий шаг — делать то, о чем меня просят. Мне нужно верить.

—Но ведь у тебя огромный опыт. Ты училась у цыган, у дервишей в пустыне...

—Ну, прежде всего, это не совсем то... Что значит «учиться»? Приумножать знания или преобразовать свою жизнь?

Я предложил сходить куда-нибудь вечером — поужинать и потанцевать. На первое она согласилась, от второго отказалась.

—И все же ответь,— настойчиво повторила она, оглядывая мою квартиру.— Значит ли это, что мы складываем все это на полки или наоборот — отказываемся от всего ненужного, чтобы следовать своей стезей налегке?

А на полках стояли книги, которые я выискивал и покупал, внимательно читал с карандашом в руке, делая отметки на многих страницах. На полках стояли мои истинные наставники, сформировавшие меня как личность.

—Сколько у тебя здесь книг? Наверно, больше тысячи. И большую их часть ты никогда больше не откроешь. Ты хранишь их, потому что не веришь.

—Во что не верю?

—Просто не веришь. Тот, кто верит, будет читать, как читала я, готовясь к беседе с актерами. А потом самое главное — допустить, чтобы Великая Мать говорила за тебя и раскрывалась в этих словах. Потом ты должен заполнить пробелы, которые писатели оставляют намеренно, чтобы разжечь воображение читателя. И вот, заполнив эти пустоты, ты уверуешь в свои возможности.

Как много людей хотели бы прочесть эти вот книги, но не могут купить их, потому что нет денег. А ты держишь у себя эту застоявшуюся энергию, потому что хочешь произвести впечатление на своих гостей. Или потому, что не веришь, что чему-то научился благодаря им, и думаешь, что тебе придется вновь рыться в них, ища нужные сведения.

Она говорила со мной жестко, но — странное дело!— меня это завораживало.

—Так ты считаешь, что мне не нужна библиотека?

—Я считаю, что книги надо читать, а не хранить под спудом. Знаешь что? Давай раздадим большую часть людям, которые встретятся нам на пути в ресторан. Или для тебя это чересчур смелая идея?

—Да нет, просто они не поместятся в мою машину.

—Наймем грузовик.

—В этом случае наш ужин отложится на неопределенное время. И потом, ты ведь пришла, чтобы побороть свою неуверенность, а не затем, чтобы решать, что мне делать с моими книгами. Без них я будто голый.

—Ты хотел сказать — невеждой.

—Еще правильней было бы назвать меня «некультурным».

—Значит, твоя культура — не в сердце, а на книжных полках.

Ну, хватит, подумал я. Позвонил в ресторан, заказал столик, сообщил, что мы придем через четверть часа. Афина явно хотела отсрочить то, за чем она явилась сюда,— глубочайшая неуверенность в себе заставляла ее нападать на меня вместо того, чтобы всматриваться в глубину собственной души. Ей нужен был мужчина рядом, и — как знать?— используя извечные женские уловки, она проверяла, как далеко я смогу зайти и готов ли сделать ради нее что-нибудь.

Всякий раз, как я бывал в ее обществе, мое существование казалось мне оправданным. Может быть, она хотела услышать это от меня? Ладно, еще будет время сказать это за ужином. Я был готов едва ли не на все — даже расстаться с моей тогдашней возлюбленной,— но, разумеется, не к тому, чтобы раздавать мои книги на улице.

В такси мы снова заговорили о предполагаемых занятиях с актерами, хотя мне хотелось бы — о любви, и тема эта представлялась мне куда важней Маркса, Юнга, лейбористской партии или тех проблем, с которыми я каждый день сталкивался в редакциях.

—Тревожиться тебе не о чем,— сказал я, едва пересиливая желание взять Афину за руку.— Все будет хорошо. Говори о каллиграфии. Говори о танце. О том, что ты знаешь.

—Если следовать твоему совету, я никогда не обнаружу того, что не знаю. Когда я стану перед ними, я должна буду сделать так, чтобы мой разум молчал, а говорило сердце. Но ведь это — впервые, и потому мне страшно.

—Хочешь, я пойду с тобой?

Она согласилась. Мы вошли в ресторан, заказали вина, начали пить. Я — чтобы набраться смелости и заговорить о любви, которая, как мне казалось, переполняет меня, хоть я и сознавал, что это нелепость — любить человека, толком его не зная. Афина — потому что должна была говорить о том, чего не знала, и хотела преодолеть страх.

На втором бокале я почти физически ощутил, как напряжены ее нервы. Взял ее за руку, но Афина мягко высвободилась.

—Я не могу бояться.

—Еще как можешь! Сколько раз я испытывал страх! И все равно — когда надо было, шел вперед, отвечал на любой вызов.

Я и сам был взвинчен и взволнован. Снова наполнил бокалы. Официант ежеминутно подходил справиться, что мы будем есть, а я всякий раз отвечал, что заказ сделаем попозже.

Путано и сбивчиво я говорил обо всем, что приходило в голову, Афина вежливо слушала, но было видно — она пребывает где-то очень далеко, в темной вселенной, населенной призраками и фантазмами. Потом вдруг снова рассказала о женщине из Шотландии и о ее советах. Я усомнился в том, можно ли учить тому, чего не знаешь сам.

—Разве тебя кто-нибудь учил любить?— был ее ответ. Неужели она читает мои мысли?

—Нет, не учил. Но ты, как и всякий человек, оказался способен постичь эту науку. Как? Да никак. Ты поверил. Поверил и, следовательно, полюбил.

—Афина...

Я запнулся, но все же сумел окончить фразу, хоть и собирался произнести нечто совсем иное.

—...наверно, пора выбрать, что мы будем есть.

Я понял, что еще не готов говорить о том, что переворачивало мне душу. Подозвал официанта, заказал всякой всячины — чем дольше будем мы ужинать, тем лучше — и еще одну бутылку вина.

—Какой ты странный... Ты что — обиделся на мои слова о ненужности книг? Поступай, как знаешь, я не собираюсь менять твой мир.

За несколько секунд до этого я как раз подумал об этом.

—Афина, мне нужно поговорить о том, что было в том баре в Сибиу, помнишь? Звучала цыганская музыка...

—Не в баре, а в ресторане.

—Ну да. Сегодня мы говорим о книгах, которые скапливаются и занимают место. Может быть, ты и права. Есть нечто такое, чем я хочу поделиться с той минуты, как увидел тебя в танце... С каждым днем это «нечто» становится все тяжелее.

—Не понимаю, о чем ты.

—Отлично понимаешь. Я говорю о любви, которую всеми силами пытаюсь уничтожить — раньше, чем она проявится. Мне хотелось бы, чтобы ты приняла ее; это то немногое, что есть во мне от меня самого и чем я не обладаю. Она не вся принадлежит тебе, потому что в моей жизни есть и другой человек. Но я был бы счастлив, если бы ты могла как-то принять ее.

Твой соотечественник, арабский поэт Халиль Джибран сказал: «хорошо давать, когда просят, но стократ лучше — все вверить тому, кто не просил ничего». Если бы я не сказал сегодня вечером всего, что сказал, то оставался бы лишь наблюдателем, свидетелем всего происходящего — но не участником жизни.

Произнеся все это, я вздохнул с облегчением: вино помогло мне раскрепоститься.

Афина допила свой бокал; я сделал то же. Появился официант с подносом, принялся рассказывать о заказанных нами блюдах, об их особенностях, ингредиентах, способах приготовления. Он говорил, а мы смотрели друг другу прямо в глаза — Андреа говорила, что для Афины, которая так же вела себя в первую их встречу, это способ смутить собеседника.

Молчание становилось гнетущим. Я уже видел, как она поднимается из-за стола, сказав что-нибудь о своем пресловутом друге из Скотланд-Ярда или что, мол, ей очень лестно, но нужно готовиться к завтрашним занятиям.

—«А разве существует на свете такое, что можно сохранить? Все, чем владеем, когда-нибудь будет у нас взято. Деревья отдают свои плоды, ибо, сохраняя их, положили бы предел своему бытию».

Голос ее, от вина звучавший низко и прерывисто, сковал молчанием все вокруг нас.

—«И больше заслуги — не у того, кто предлагает, но у того, кто принимает, не чувствуя себя в долгу. Мало дает делящийся лишь вещественным, и много — отдающий самого себя».

Она отпила еще немного вина. Я сделал то же. Теперь мне не надо было спрашивать, принят ли мой дар или отвергнут. И на душе стало легче.

—Наверное, ты права. Подарю их публичной библиотеке, а дома оставлю только несколько штук — те, которые наверняка буду перечитывать.

—Ты в самом деле хочешь поговорить об этом?

—Не хочу. Но я не знаю, как иначе поддержать разговор.

—Что ж, тогда отдадим должное здешней кухне. По-моему, это удачная мысль, а?

Нет, я так не считал и хотел бы услышать что-нибудь другое. И, не решившись возразить, заговорил о библиотеках, книгах, поэтах, горько раскаиваясь в том, что заказал такую прорву еды,— теперь уже мне хотелось опрометью выскочить из-за стола, ибо я не знал, как продолжать это наше свидание.

Под конец она взяла с меня слово, что я приду в театр на ее первое занятие,— и для меня это было сигналом. Она нуждается во мне, она принимает то, что я бессознательно мечтал предложить ей, впервые увидев в трансильванском ресторанчике ее танец, но лишь сегодня вечером смог понять.

Или, как сказала Афина, поверить.

Андреа Мак-Кейн, актриса

Да я виновата! Если бы не я, Афина в то утро не пришла бы в театр, не собрала бы нас, не уложила на сцене прямо на пол и не начала бы с полного расслабления, включающего в себя правильное дыхание и осознание каждой части тела.

«Теперь — мышцы бедер...»

Мы все — хоть и проделывали это упражнение сотни раз — повиновались беспрекословно, словно перед нами была богиня, высшее существо, знающее больше, чем мы все вместе взятые. Каждому хотелось узнать, что последует за... «...теперь расслабьте лицевые мускулы, сделайте глубокий вдох» и т. п.

Неужели она всерьез считала, что учит нас чему-то новому? Мы-то ждали чего-то вроде лекции или семинара-беседы! Я должна сдерживаться, вернемся в прошлое, расслабимся — и вновь погрузимся в тишину, окончательно сбившую всех нас с толку. Обсуждая потом все это с коллегами, я выяснила: у всех тогда возникло ощущение, что занятие окончено, пора подняться, оглядеться — однако никто не сделал этого. Мы продолжали лежать, словно бы в состоянии какой-то насильственной медитации, и тянулась она еще пятнадцать нескончаемых минут.

Потом вновь раздался ее голос:

—У вас было время усомниться во мне. Один или двое выказали нетерпение. Но теперь я попрошу вас только об одном: на счет «три!» поднимитесь — и станьте иными.

Я не сказала: пусть каждый станет другим человеком, или животным, или домом. Старайтесь не делать того, чему научились на театральных курсах,— я не прошу вас быть актерами и проявить свои дарования. Я приказываю вам перестать быть человеческими существами и превратиться во что-то неведомое.

Мы лежали на полу с закрытыми глазами, так что не могли знать, кто как реагирует на эти слова. На этом и строила Афина свой расчет.

—Сейчас я произнесу некие слова, а вы попытаетесь найти зрительный образ, который будет ассоциироваться с ними. Помните — вы отравлены расхожими мнениями, и если я скажу «судьба», вы приметесь, должно быть, представлять свою жизнь в будущем. Скажу «красный» — займетесь психоаналитическим толкованием. Я не этого хочу. Нужно, чтобы вы стали другими.

Она даже не могла как следует объяснить, что ей требовалось. Никто не возражал, но, я уверена: потому лишь, что никому не хотелось выглядеть невоспитанным. Но больше ее никогда не пригласят. Да еще и меня упрекнут в наивности — зачем надо было ее разыскивать и приводить?!

—Итак, первое слово: «священный».

Чтоб не помереть с тоски, я решила подчиниться правилам этой игры и представила мать, любовника, будущих детей, блестящую карьеру.

—Сделайте движение, соответствующее этому слову.

Я скрестила руки на груди, словно обнимая всех милых моему сердцу. Потом уже узнала, что большинство широко раскинули руки, а одна девушка — даже и ноги, словно собралась отдаться невидимому партнеру.

—Расслабьтесь. Забудьте обо всем. Держите глаза закрытыми. Я никого не осуждаю, но по вашим жестам вижу, что вы пытаетесь придать понятию «священный» некую форму. Я не этого просила — я хотела, чтобы вы не пытались определить слово так, как оно бытует в этом мире. Откройте свои каналы, пусть через них уйдет интоксикация действительности. Отрешитесь от всего конкретного, и лишь тогда войдете в тот мир, куда я веду вас.

Последние слова прозвучали с такой непререкаемой властностью, что я почувствовала, как меняется в зале энергия. Голос принадлежал человеку, знающему, куда он нас хочет привести. Это был голос не лектора, а Учителя.

—Земля!

Внезапно я поняла, о чем она. Мое воображение теперь уже было ни при чем — я сама стала землей.

—Сделайте движение, которое обозначало бы землю. Я не шевельнулась, превратившись в настил сцены.

—Прекрасно,— сказала Афина.— Все остались неподвижны. И все впервые испытали одно и то же чувство: вместо того чтобы описывать какое-либо понятие, вы сами превратились в него.

Снова на долгие пять минут — так мне показалось — повисла тишина. Мы слегка растерялись, ибо неспособны были понять — то ли наша наставница не знает, как продолжить, то ли не подозревает, как интенсивно мы работаем на репетициях.

—Сейчас я произнесу третье слово. Пауза.

—Центр.

Я почувствовала, как вся моя жизненная энергия устремилась куда-то в область пупка, где словно бы возникло желтоватое свечение. Мне стало страшно от этого: если бы кто-нибудь дотронулся до меня, я бы умерла.

—Обозначьте движением!— выкрикнула она резко.

И я, бессознательно защищаясь, прижала руки к животу.

—Прекрасно. Можете сесть.

Я открыла глаза и различила высоко над головой далекие погасшие огни софитов. Потерла ладонями лицо, поднялась, заметив удивление своих товарищей.

—Так это и была лекция?— спросил режиссер.

—Можно назвать лекцией, если вам это нравится.

—Спасибо, что пришли. А теперь — простите, нам пора начинать репетицию.

—Но я еще не закончила.

—Как нибудь в следующий раз.

Такая реакция режиссера всех несколько смутила. Отогнав первоначальные сомнения, я подумала, что нам вроде бы понравилось занятие Афины. Мы такого раньше не видали — это не то что изображать предметы или людей, представлять свечу или яблоко, сидеть в кругу, взявшись за руки, притворяясь, что исполняешь священный ритуал. Это был какой-то абсурд, и просто нам хотелось знать, как далеко он может зайти.

Афина — лицо ее было совершенно бесстрастно — наклонилась за своей сумкой. В этот миг из партера донесся чей-то возглас:

—Изумительно!

Это оказался Хирон, пришедший вместе с Афиной. Режиссер побаивался журналиста — у него были обширные связи в различных изданиях и приятели среди театральных критиков.

—Вы перестали быть личностями и превратились в носителей голой идеи! Очень жаль, что у вас — репетиция, но ты не горюй, Афина, мы найдем другую группу, и я все же узнаю, чем кончается твоя лекция. Это я беру на себя.

Я еще помнила свет, скользивший по моему телу и потом замерший на пупке. Кто же все-таки эта женщина? Интересно, испытывали ли мои коллеги те же ощущения, что и я?

—Минуточку,— сказал режиссер, оглядывая удивленные лица своих актеров.— Может, мы все же сдвинем немного репетицию и...

—Не надо. Я должен немедленно ехать в редакцию и писать про эту женщину. Вы делайте то же, что и всегда, а вот я нашел потрясающий сюжет.

Если Афину и занимало, чем кончится этот спор, то виду она не показала. Спустилась со сцены, подошла к Хирону. Когда они покинули зал, мы все обступили режиссера, спрашивая, зачем же он так вел себя?

—При всем моем уважении к Афине, должен сказать, что наш разговор о сексе — помните, тогда, в ресторане?— был куда интересней, чем все эти глупости, которыми мы тут занимались. Помните, она вдруг надолго замолчала? Она просто не знала, как продолжить!

—А у меня были очень странные ощущения,— сказал один из актеров постарше.— Когда она произнесла слово «центр», мне показалось, будто вся моя жизненная сила сосредоточилась в пупке. Никогда раньше подобного не испытывал.

—Ты... уверен?— спросила актриса, и по тому, как она это спросила, было ясно: те же ощущения посетили и ее.

—Эта женщина похожа на ведьму,— сказал режиссер, обрывая разговор.— Ну, давайте работать.

Мы начали с растяжек, разогрева, медитации — все, как предписывает учебник. Затем пошли этюды, а затем приступили к читке новой пьесы. Постепенно присутствие Афины стало тускнеть и блекнуть, и все стало таким, как всегда,— театром, ритуалом, созданным тысячелетия назад, где мы привычно притворялись другими.

Но это было всего лишь представлением. Другой была Афина, и я твердо решила, что непременно увижусь с нею снова. Не последнюю роль в этом сыграли слова режиссера.

Хирон Райан, журналист

Сам того не замечая, я совершал те же самые действия, которые Афина предлагала актерам, то есть выполнял все ее требования — с той лишь разницей, что глаза не закрывал и следил за происходящим на сцене. В тот миг, когда она произнесла: «Обозначьте движение!», я положил руки на живот и, к своему несказанному удивлению, увидел, что все, включая режиссера, сделали то же самое. Что бы это могло значить?

В тот день мне надлежало сочинить скучнейшую статью — настоящее упражнение на усидчивость!— о пребывании лидера одной страны в Великобритании. В паузах для развлечения стал спрашивать коллег, какое движение они сделают, если я попрошу обозначить «центр»? Большая часть отшучивалась, говоря что-нибудь о политических партиях. Один приложил ладонь к сердцу. Другой ткнул пальцем вниз, к центру земли. И никто — решительно никто!— не воспринял пупок как центр чего-либо.

В конце концов один из тех, с кем мне удалось поговорить с тот день, объяснил мне кое-что.

Вернувшись домой, Андреа приняла душ, накрыла на стол и поджидала меня к ужину. Откупорила бутылку очень дорогого вина, разлила его по бокалам, протянула мне один:

—Ну и как прошел вчерашний ужин?

Как долго способен человек уживаться с ложью? Мне не хотелось терять женщину, сидевшую передо мной,— в трудные минуты, когда я чувствовал, что совершенно неспособен найти хоть какой-то смысл в своей жизни, она неизменно оказывалась рядом. Я любил ее, но в том безумном мире, в пучину которого я, сам того не зная, погружался, сердце мое отдалялось от нее, ибо я пытался примениться к тому, что, быть может, знал, но принять не мог: славы одного из партнеров хватит и на второго.

И поскольку всегда предпочитал синицу в руке, то постарался представить случай в ресторане как нечто совершенно незначительное. Тем более что там и вправду совершенно ничего не было, если не считать, что мы прочли друг другу строки арабского поэта, сильно настрадавшегося из-за любви.

—Афина — человек трудный и неуживчивый. Андреа рассмеялась:

—Именно поэтому она должна быть безумно притягательна для мужчин: она пробуждает инстинкт защитника, живущий в каждом из вас, но остающийся невостребованным.

Лучше бы, конечно, сменить тему. Я всегда был убежден, что женщины обладают сверхъестественной способностью знать, что происходит в душе мужчины. Все они — ведьмы.

—Я собираю материал по поводу того, что было вчера в театре. Ты, может быть, не знаешь, но я сидел с открытыми глазами.

—При твоей профессии иначе нельзя. Ты будешь говорить о моментах, в которые ведут себя схожим образом. Мы много обсуждали это вчера в баре, после репетиции.

—Знакомый историк рассказал мне, что в одном древнегреческом храме, где предсказывали будущее (храм Аполлона в Дельфах.— Прим. ред.), стоял кусок мрамора, называвшийся «пуп». По тогдашним представлениям, именно там находился центр планеты. Я порылся в газетных подшивках и обнаружил вот что: в иорданском городе Петра есть еще один «конический пуп», символизирующий уже центр всего Мироздания. И первый — в Дельфах,— и второй пытаются обозначить ось, через которую проходит энергия мира,— иными словами, сделать зримым то, что принято считать невидимым. Иерусалим тоже называют «пуп земли», так же, как некий остров в Тихом океане, и еще какое-то место — я забыл где, потому что никогда не соотносил одно с другим.

—Танец!

—Что?

—Нет, ничего.

—Я понял, о чем ты говоришь: о восточных танцах живота, самых древних из всех, о которых есть упоминания. Ты не хотела говорить, потому что я рассказывал тебе, как в Трансильвании видел танец Афины. Она была одета, но...

—...но движение начиналось с пупка, а потом распространялось по всему телу.

Андреа была права.

В самом деле, лучше сменить тему, поговорить о театре, о том, как тошнит иногда от журналистики, потом немного выпить и, когда за окном польет дождь, завершить вечер в постели. ...Я заметил, что в миг оргазма тело Андреа вращается, будто на невидимой оси, проходящей через пупок. Я видел это сотни раз, но раньше никогда не обращал на это внимания.

Антуан Локадур, историк

Надо полагать, Хирон сильно потратился на звонки во Францию, прося достать все материалы до конца недели и особенно напирая на эту историю с пупком — мне лично она казалась весьма неромантической и совершенно неинтересной. Однако англичане видят мир иначе, нежели мы, французы, а потому я счел за благо вопросов не задавать и собрать все, что говорит по этому поводу наука.

Тут же стало ясно, что уже имеющихся исторических сведений недостаточно: я заметил совпадения различных древних цивилизаций в этом вопросе и, более того,— употребление одного и того же слова для определения мест, считавшихся священными. Прежде я никогда не обращал на это внимания, а теперь заинтересовался. Обнаружив закономерность в этих совпадениях, я начал поиски дополнительных материалов, способных пролить свет на поведение человека и его верования.

Первое и наиболее логичное объяснение — через пуповину к нам поступают питательные вещества, и оттого пуп следует считать центром жизни — было тотчас отброшено. Психолог объяснил мне, что эта теория лишена всякого смысла, ибо, поскольку пуповина неизменно перерезается, центральным становится именно мотив отделения, а более значительными символами делаются мозг или сердце.

Давно замечено, что, когда мы чем-то увлечены, кажется, будто все вокруг так или иначе соотносится с предметом нашего интереса (мистики называют это явление «знаками», скептики — «совпадением», психологи — «ассоциативной доминантой», а термин, употребляемый историками, мне еще предстоит определить). Так вот, однажды вечером моя дочь — девочка-подросток — появилась дома с проколотым пупком, то есть — с пирсингом.

—Зачем ты это сделала?

—А мне нравится.

Что ж, объяснение звучало более чем естественно даже для ученого-историка, стремящегося во всем найти мотив или причину. Войдя в комнату дочери, я увидел на стене плакат, изображавший ее любимую поп-певицу — разумеется, тоже с голым животом, и пупок тоже казался центром Вселенной.

Я позвонил Хирону узнать, почему же он так заинтересован этим. И тогда он рассказал мне о происходившем в театре, о том, как люди спонтанно и самым неожиданным образом отреагировали на приказ. Отчаявшись добиться толку от дочери, я решил проконсультироваться у специалистов.

Проблема эта никого не интересовала, но вот случай свел меня с индийским психологом Франсуа Шепкой (имя и национальность изменены по просьбе самого ученого.— Прим. ред.), коренным образом пересматривавшим бытующие методики лечения. По его мнению, метод возвращения в детство как средство исцеления душевных травм совершенно неэффективен — многие проблемы, уже решенные самой жизнью, возвращаются в своей первозданной силе, и взрослые люди снова винят в своих фрустрациях и поражениях родителей. Шепка вел ожесточенную полемику с французскими психоаналитиками, и разговор на такую нелепую тему, как пупок, насколько я мог судить, развлекал и успокаивал его.

Он-то и рассказал мне, что по теории Карла Густава Юнга, одного из крупнейших в истории психоаналитиков, все мы пьем из одного источника. Он называл его «Душа Мира». Хотя все мы пытаемся быть независимыми, часть памяти у каждого из нас — общая для всех. И все мы ищем идеал в красоте, в танце, в Божестве, в музыке.

Общество между тем берет на себя ответственность за то, как эти идеалы будут выражаться в реальной действительности. В наши дни, например, идеал красоты — худощавая, стройная женщина, хотя тысячелетия назад богини были полнотелы и пышны. То же происходит и с понятием счастья: существует код неких правил, и если не следовать им, твое сознание не согласится признать, что носитель его счастлив.

Юнг разделял индивидуальный прогресс на четыре этапа: первый — это «Персона», маска, которую мы носим изо дня в день, веря, что мир зависит от нас, что мы — отличные родители, а наши дети нас не понимают, что наши хозяева несправедливы по отношению к нам, что все люди мечтают никогда не работать и посвятить жизнь путешествиям. Многие сознают, что здесь кроется какое-то заблуждение, но, не желая ничего менять, стремятся как можно скорее выбросить эту мысль из головы. Лишь единицы пытаются постичь суть этого заблуждения и в результате обретают «Тень».

Тень — это наша темная сторона, диктующая, как следует действовать и вести себя. Пытаясь освободиться от Персоны, мы зажигаем свет в душе и видим там паутину, малодушие, мелочность. Тень существует для того, чтобы воспрепятствовать нашему движению вперед, и, как правило, ей это удается: мы стремительно возвращаемся в то состояние, в каком находились до того, как начали сомневаться. Некоторым все же удается выстоять в этом столкновении: «Да, у меня есть пороки и недостатки, но я — достойная личность и хочу двигаться вперед».

В этот миг Тень исчезает, и мы входим в контакт с Душой.

В понятие «душа» Юнг не вкладывает ничего религиозного: он говорит о возвращении к Душе Мира, источнике познания. Инстинкты становятся более обостренными, эмоции — радикальными, знаки становятся важнее логики, восприятие реальности — уже не столь определенно. Мы начинаем бороться с тем, к чему не привыкли, и реагировать неожиданным для нас самих образом.

И обнаруживаем, что если нам удается направить этот мощный поток постоянной энергии в определенное русло, то мы можем создать некий очень прочный центр, который Юнг называет «Мудрый Старец» по отношению к мужчинам и «Великая Мать» — если речь идет о женщинах.

Допустить это проявление — дело довольно опасное. Как правило, тот, кто доходит до этого этапа, начинает считать себя святым, пророком, повелителем духов. Необходима большая душевная зрелость для того, чтобы взаимодействовать с энергией Мудрого Старца или Великой Матери.

—Юнг сошел с ума,— сказал мой друг после того, как перечислил мне четыре этапа, описанных швейцарским психоаналитиком.— Когда он вошел в контакт со своим Мудрым Старцем, то стал говорить, что отныне его ведет некий дух по имени Филемон.

—И вот теперь...

—...наконец мы приближаемся к символическому значению пупа. Четыре этапа проходят не только люди, но и общества. У западной цивилизации есть Персона, то есть идеи, которые направляют нас.

Пытаясь приспособиться к изменениям, она взаимодействует с Тенью: мы видим грандиозные массовые манифестации, в ходе которых коллективную энергию можно использовать как во зло, так и на благо. Внезапно, по той или иной причине, Персона или Тень перестают удовлетворять людей — и тогда скачкообразно происходит бессознательное соединение с Душой. Начинают появляться новые ценности.

—Я заметил. Вот, например, возрождается культ женской ипостаси Бога.

—Прекрасный пример. И в конце этого процесса для того, чтобы новые ценности укоренились, вся раса начинает взаимодействовать с символами — на зашифрованном языке, с помощью которого нынешние поколения могут общаться с древней мудростью. Один из таких символов возрождения — пуп. В пупе Вишну, индийского божества, ведающего созиданием и разрушением, сидит бог, который на каждом цикле развития правит миром. Йоги считают его одной из чакр — священных точек человеческого тела. Первобытные племена воздвигали памятники в тех местах, где, по их мнению, находился пуп земли. В Южной Америке люди, впадая в транс, утверждали, что человек на самом деле представляет собой светящееся яйцо, связанное с другими особями нитями, выходящими из его пупка.

Мандала — рисунок, стимулирующий способность к медитации,— есть символическое воплощение этого.

Все эти сведения я отправил в Англию, не дожидаясь оговоренного срока. И написал, что женщина, способная вызвать у целой группы людей одинаковую и одинаково абсурдную реакцию, должна обладать колоссальным могуществом, и я не удивлюсь, узнав, что она наделена паранормальными способностями. Еще добавил, что хорошо бы изучить ее более тщательно.

Больше я об этом не думал и постарался немедленно позабыть; дочка сказала, что я как-то странно себя веду, думаю только о себе и погружен в созерцание собственного пупа!

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Все не так! Я удивляюсь — как ты умудрилась вбить мне в голову, будто я сумею кого-то чему-то научить?! Зачем было унижать меня перед другими?! Я должна забыть о твоем существовании. Когда меня учили танцевать, я танцевала. Когда учили выводить буквы, я писала. Но ты с каким-то извращенным упорством требуешь того, что выше моих сил! Вот потому я села на поезд и приехала сюда — чтобы ты могла видеть, как я тебя ненавижу!

Она плакала не переставая. Еще хорошо, что сына оставила у своих родителей, подумала я, потому что говорила она слишком громко и дыхание ее отдавало... запахом спиртного. Я попросила ее войти — скандалы на пороге моего дома едва ли смогут улучшить мою репутацию, и без того безнадежно загубленную: и так соседи твердят, что я принимаю у себя мужчин, женщин и устраиваю грандиозные оргии во имя Сатаны.

Однако она не трогалась с места, продолжая кричать:

—Это ты во всем виновата! Ты унизила меня! Распахнулось окно, за ним — другое. Что ж, тот, кто намерен перевернуть мир и сбить Землю с ее оси, должен быть готов и к недовольству соседей. Я приблизилась к Афине и сделала именно то, чего она ждала,— обняла ее.

Она еще долго плакала у меня на плече. Бережно поддерживая, я помогла ей подняться по ступенькам, ввела в дом. Заварила чаю по рецепту, которым не делюсь ни с кем, потому что его сообщил мне мой учитель, поставила перед ней чашку, и Афина выпила ее залпом. Так она дала мне понять, что ее доверие ко мне осталось в неприкосновенности.

—Почему я такая?

Я знала, что действие алкоголя кончается.

—Есть мужчины, которые любят меня. Есть сын, который обожает меня и видит во мне образец для подражания. Есть приемные родители, которых я считаю родными людьми и которые готовы умереть ради меня. Я заполнила пробелы в своем прошлом, когда отыскивала свою настоящую мать. Есть деньги, на которые я могу три года жить, ничего не делая. Но я несчастна!

Я чувствую себя отверженной и отягощенной виной, потому что Бог благословил меня трагедиями, которые я сумела пережить, и чудесами, которым я отдала достойную дань. Но мне всего мало! Я хочу большего! Не надо было идти в тот театр и добавлять этот провал к списку моих побед!

—Ты считаешь, что поступила неправильно?

Она замерла и взглянула на меня с испугом:

—Почему ты спросила об этом? Я молча ждала ответа.

—Нет, я поступила правильно. Вместе с одним журналистом я вошла в зал, не имея ни малейшего представления о том, что буду делать дальше, и внезапно все стало возникать как будто из ничего. Ощутила рядом с собой присутствие Великой Матери, почувствовала, что она ведет меня и наставляет и заставляет мой голос звучать уверенно, хотя, по чести сказать, уверенности во мне не было.

—Так на что же ты жалуешься?

—Так ведь никто же ничего не понял!

—Неужели это важно? Важно до такой степени, что ты примчалась в Шотландию прилюдно оскорблять меня?

—Разумеется, важно! Если я способна сделать что угодно, если знаю, что поступаю верно, то почему же не в силах испытывать к себе по этому поводу любовь и восхищение?!

Ах вот в чем дело. Взяв ее за руку, я повела Афину в ту комнату, где несколько недель назад она созерцала свечу. Попросила ее сесть и успокоиться, хоть и была уверена, что чай произведет необходимое действие. Потом прошла в свою комнату, взяла круглое зеркало и поставила его перед Афиной.

—У тебя есть все. Ты боролась за каждую пядь своей территории. Теперь взгляни на свои слезы. Взгляни на лицо, и ты увидишь, какое страдание написано на нем. Вглядись в лицо женщины в зеркале и постарайся понять ее.

Я выждала немного, чтобы Афина успела последовать моим инструкциям. А заметив, что она начинает впадать в транс, продолжала:

—В чем загадка жизни? Мы зовем это «благодатью» или «благословением». Все пытаются удовлетвориться тем, что имеют. Кроме меня. Кроме тебя. Кроме нас — горстки людей, которые, увы, должны будут пойти на определенные жертвы во имя чего-то большего.

Наше воображение больше, чем мир, окружающий нас, и мы выходим за предписанные нам пределы. В старину это называлось колдовством — и хорошо, что времена переменились, а не то нас с тобой сожгли бы на костре. Когда эти казни прекратились, наука нашла объяснение в так называемой «женской истерии», и хотя эта болезнь не грозит больше смертью на костре, но все же порождает целый ряд проблем — особенно на работе.

Не беспокойся, скоро это будут называть «мудростью». Смотри в зеркало — кого ты там видишь?

—Женщину.

—А еще?

Афина немного поколебалась. Я настаивала и наконец получила ответ:

—Другую женщину. Она умнее и искреннее меня. Это — как душа, которая не принадлежит мне, но составляет часть моего существа.

—Да, это так. Теперь я попрошу тебя вообразить один из самых важных символов алхимии — змею, пожирающую собственный хвост. Сможешь представить?

Она кивнула.

—Так живут люди, подобные тебе и мне. Они постоянно разрушаются и восстанавливаются. Все в твоей жизни происходит таким образом: от одиночества к встрече, от развода — к новой любви, из офиса банка — к пустыне. Лишь одно пребывает неприкосновенным — это твой сын. Он — путеводная нить всего твоего бытия, отнесись к этому с уважением.

Она снова расплакалась, но теперь это были совсем другие слезы.

—Ты пришла сюда, потому что увидела в пламени женское лицо. То же самое, что сейчас — в зеркале. Постарайся почтить его. Не позволяй подчинить себя тем, что думают другие, ибо через несколько лет, или десятилетий, или веков мысль эта преобразится. Живи сейчас тем, чем люди будут жить лишь в отдаленном будущем.

Чего ты хочешь? Быть счастливой?— Нет, это слишком просто и скучно. Одной любви?— Нет, это невозможно. Так чего же ты хочешь? Оправдания своей жизни: ты хочешь прожить ее как можно более насыщенно. Это одновременно — и ловушка, и экстаз. Старайся быть внимательной к опасности, старайся испытать радость от того, что станешь Женщиной, которую видишь за отражением в зеркале.

Глаза Афины закрылись, но я знала — мои слова проникли к ней в душу и останутся там надолго.

—Если хочешь рискнуть и продолжать учить — давай! Если не хочешь — знай, что прошла гораздо дальше, чем большинство людей.

Тело ее обмякло. Я подхватила ее, прежде чем она упала*, и, склонив голову ко мне на грудь, Афина уснула.

Я попыталась что-то прошептать ей, ведь я сама уже проходила через те же этапы и знала, сколь труден этот путь. Так говорил мне мой хранитель, мне пришлось испытать это на собственной шкуре. Но оттого, что этот опыт труден, он не становится менее интересным.

А в чем его суть? В том, чтобы жить как человек и как божество. Переходить из напряжения в расслабленность. От расслабленности — в транс. От транса — к самому насыщенному общению с людьми. А от него — вновь к напряжению, и так далее, уподобившись змее, кусающей собственный хвост.

Это нелегко — прежде всего потому, что требует безусловной любви, которой не страшны ни страдание, ни потеря, ни неприятие.

Но тот, кто хоть однажды отведал этой воды, никогда уже не сможет утолять жажду из другого источника.

Андреа Мак-Кейн, актриса

Однажды ты говорила о Гее, которая родила себя сама, а потом произвела на свет сына, обойдясь без мужчины. Ты совершенно правильно сказала еще, что Великая Мать постепенно стала уступать свое место мужским богам. Но позабыла о Гере, одной из внучек твоей любимой богини.

Гера занимает в ареопаге богов важное место, потому что связана с практическими нуждами людей. Она повелевает небом и землей, временами года и бурями. Если верить древним грекам, Млечный Путь, который мы видим на небе,— это молоко, брызнувшее из груди Геры. Прекрасной груди, заметим мимоходом, ибо всемогущий Зевс обратился в птичку для того лишь, чтобы прильнуть к ней поцелуем и не быть отвергнутым.

Мы прогуливались с ней по огромному торговому центру в Найтсбридже. Я позвонила и сказала, что мне хотелось бы поговорить, и Афина пригласила меня на зимнюю распродажу — хотя было бы гораздо лучше вместе выпить чаю или пообедать в тихом ресторанчике.

—Ты не боишься, что твой сын потеряется в такой толчее?

—Не беспокойся за него. Продолжай.

—Но Гера распознала эту уловку и заставила Зевса жениться на себе. Впрочем, сразу после церемонии царь богов вновь предался своей жизни олимпийца-плейбоя, соблазняя всех богинь и смертных женщин, что попадались ему на пути. Гера оставалась ему верна. И вместо того, чтобы винить супруга, говорила, что женщины должны вести себя иначе...

—Не так ли поступаем все мы?

Я продолжала, словно не слышала этих слов:

—...пока все же не решилась отплатить Зевсу той же монетой — найти бога или человека и затащить его в постель... Может быть, все-таки остановимся и выпьем где-нибудь кофе?

Но Афина была уже в бельевом магазинчике.

—Красиво, правда?— спросила она, показывая весьма игривого фасона гарнитур телесного цвета, отделанные кружевами лифчик и трусики.

—Очень. Но если ты наденешь такое, разве его кто-нибудь увидит?

—Разумеется. Или ты думаешь — я святая? Так что ты там говорила о Гере?

—Зевс испугался такого поведения. Но Гера, обретя независимость, уже мало заботилась о своем браке... А у тебя есть любовник?

Афина оглянулась по сторонам и, убедившись, что сын не слышит нас, односложно произнесла:

—Есть.

—Я никогда его не видела.

Она заплатила за комплект белья, положила пакет в сумку.

—Виорель проголодался, и я уверена — греческие мифы ему не интересны. Расскажи, что там было с Герой.

—Финал дурацкий: боясь потерять свою возлюбленную, Зевс притворился, что снова женится. Узнав об этом, Гера поняла, что дело зашло слишком далеко — она могла стерпеть любовниц, но не развод.

—Обычное дело.

—Она решила отправиться на торжество, устроить там большой скандал — и лишь уже на месте поняла, что Зевс просит руки статуи.

—Что же сделала Гера?

—Расхохоталась. Это растопило лед, и она снова стала царицей богов и людей.

—Ну и прекрасно. Если когда-нибудь такое случится с тобой...

—Что именно?

—Если твой муж заведет себе другую, не забудь рассмеяться.

—Но я-то — не богиня. Я, пожалуй, этим не ограничусь. А почему я никогда не видела твоего возлюбленного?

—Потому что он очень занят.

—Где вы с ним познакомились?

—У него был счет в том банке, где я работала. А теперь извини — меня ждет Виорель. Ты права: он и в самом деле может потеряться среди всех этих сотен людей... На будущей неделе у меня дома будет нечто вроде встречи — ты, разумеется, приглашена.

—Я даже знаю, кто организует ее.

Афина с показной лаской расцеловала меня в обе щеки и удалилась: по крайней мере, мой намек был ей понятен.

А днем в театре режиссер сказал, что возмущен тем, что я собрала группу, которая отправится к Афине домой. Я объяснила, что эта идея принадлежит не мне: Хирону так понравилась история с пупом, что он спросил меня, не захочет ли кто-нибудь из актеров продолжить прерванную лекцию.

—Но ведь он не распоряжается тобой. Разумеется, нет, но меньше всего на свете мне бы хотелось отпускать его одного к Афине.

Актеры уже собрались, однако режиссер вместо читки новой пьесы решил изменить программу:

—Давайте сегодня устроим психодраму (психодрама — терапевтический групповой процесс, в котором в качестве инструмента для изучения внутреннего мира пациента используется драматическая импровизация. — Прим. ред.).

В этом не было необходимости; все мы уже знали, как ведут себя персонажи в ситуациях, выстроенных автором.

—Можно мне предложить тему?

Все обернулись ко мне. Режиссер, казалось, был сильно удивлен.

—Это что — бунт?

—Выслушайте меня до конца. Давайте воссоздадим такую ситуацию: человек, преодолев множество трудностей, сумел собрать группу людей, чтобы отпраздновать значительное событие — ну, скажем, что-то связанное с урожаем. Между тем в деревню попадает чужестранка: она так хороша собой и за нею тянется такой шлейф легенд — говорят, что она богиня, принявшая облик смертной женщины,— что группа, собранная этим добрым человеком, чтобы поддерживать традиции их поселения, сразу же распадается. Все устремляются на встречу с приезжей.

—Но ведь это не имеет ни малейшего отношения к пьесе, над которой мы работаем!— воскликнула одна из актрис.

Режиссер, впрочем, уловил суть моего замысла:

—Прекрасная идея, можем начинать,— и, обернувшись ко мне, добавил: — Андреа, ты будешь новоприбывшей. А я сыграю роль этого малого, который из лучших побуждений пытается сохранить традиции и обычаи. Группа состоит из супружеских пар — они вместе ходят в церковь, по субботам собираются, помогают друг другу...

Мы сели на пол, расслабились и начали упражнение — на самом деле, весьма несложное: центральный персонаж (в данном случае — я) создает ситуации, а прочие реагируют на них.

И, выполнив релаксацию, я превратилась в Афину. Я воображала, как она носится по всему свету, подобно сатане, ища верноподданных для своего царства, но при этом принимает облик Геи, всеведущей богини, сотворившей все живое. В течение пятнадцати минут образовывались «супружеские пары»: они знакомились, сообща придумывали истории о своих детях, о хозяйстве, о понимании и дружбе. Почувствовав, что их вселенная создана, я села в углу сцены и заговорила о любви.

—Итак, мы находимся в маленькой деревне. Вы считаете меня чужестранкой, и потому вам интересно то, что я могу поведать вам. Вы никогда не путешествовали, вы не знаете, что происходит за горами, но я могу сказать вам: «Нет необходимости возделывать землю! Она и так всегда будет щедра к вашей общине. Важнее возделывать душу человеческую. Когда говорите, что любите путешествовать, употребляете не то слово — любовь есть отношения между людьми.

Вы желаете, чтобы урожай был богат и обилен, и по этой причине решили полюбить землю? Новая глупость: любовь — это не желание, не познание, не восхищение. Это — вызов, это невидимый глазом огонь. А потому вы ошибаетесь, считая меня чужестранкой, оказавшейся в вашем краю. Нет, мне все здесь знакомо и близко, ибо я пришла сюда во всеоружии силы и в свете пламени и, когда уйду, никто здесь уже не будет прежним. Я несу истинную любовь — совсем не ту, о которой вы читали книги и слушали сказки».

«Муж» одной из женщин начал странно поглядывать на меня. «Жена» растерялась.

Режиссер — верней сказать, глава общины, «добрый человек» — делал все возможное, чтобы объяснить своим землякам, как важно сохранять обычаи и традиции, обрабатывать землю, просить, чтобы и в нынешнем году она оказалась так же щедра к крестьянам, как и в прошлом. Я же говорила только о любви.

—Он уверяет вас, что земля любит ритуалы? А я обещаю вам: если будете крепко любить друг друга, соберете богатый урожай, ибо любовь — это чувство, преображающее все. Но что я вижу? Дружбу. Страсть иссякла и улетучилась давным-давно, потому что вы привыкли друг к другу. И по этой причине земля дает вам ровно столько, сколько давала в прошлом году, не больше и не меньше. И по этой же причине в темных глубинах ваших душ живет безмолвная жалоба на то, что ничего в вашей жизни не меняется. Почему же? Да потому, что вы тщитесь управлять силой, способной все преобразовать. Ради чего? Ради того, чтобы в вашей жизни не было по-прежнему вызова.

«Добрый человек» отвечал мне:

—Наша община выжила потому, что уважала законы. Сама любовь управлялась ими. Тот, кто поддается страстям, не беря в расчет общего блага, вечно будет пребывать в тоске и смятении, в страхе ранить свою прежнюю избранницу, рассердить свою новую подругу, потерять все, что построил и приобрел. Чужестранка, лишенная всяких уз и прошлого, вольна говорить все, что ей вздумается, но она не ведает, какие трудности одолевали мы, пока не оказались там, где пребываем ныне. Не знает, на какие жертвы шли мы ради своих детей. Не догадывается, что мы трудимся неустанно, чтобы земля была щедра к нам, чтобы мир осенял наши дома, чтобы на черный день был запас продовольствия.

В течение часа я защищала всепожирающую страсть, а «добрый человек» говорил о том чувстве, которое приносит мир и спокойствие. А под конец он замолчал, все собрались вокруг него, и в наступившей тишине слышался только мой голос.

Я исполнила свою роль с воодушевлением и верой, о которых даже не подозревала, но все же моя чужестранка покидала деревню, так никого и не убедив.

И я была этому очень, очень рада.

Хирон Райан, журналист

Один мой старинный приятель любил повторять: «Четверть всех знаний мы получаем от учителей, четверть — слушая самих себя, четверть даруют нам друзья, а еще четверть — прожитые годы». Но в тот день, когда мы впервые собрались у Афины, которая намеревалась окончить лекцию, прерванную в театре, все мы учились у... право, затрудняюсь сказать.

Хозяйка вместе с сыном принимала нас в маленькой гостиной — белой и пустой, если не считать тумбы с музыкальным центром и стопки компакт-дисков. Присутствие мальчика меня удивило — ему, наверно, скучно будет, подумал я и стал ждать, что Афина начнет с того места, где остановилась в прошлый раз. Но у нее были другие намерения: она объявила, что поставит диск с записями сибирской музыки, а мы все должны будем просто слушать.

И больше ничего.

—Медитация не оказывает на меня никакого воздействия,— сказала она.— Мне смешно смотреть, как люди с закрытыми глазами, с улыбкой на устах, с серьезными лицами, с высокомерным видом сидят, сосредоточившись неизвестно на чем — а верней, ни на чем — в полнейшем убеждении, что входят в контакт с Богом или Богиней. Мы, по крайней мере, будем вместе слушать музыку.

Снова почудилось мне, что Афина не вполне отдает себе отчет в своих действиях. Но у нее собралась почти вся труппа во главе с режиссером — если верить Андреа, он был здесь как лазутчик во вражьем стане.

Музыка стихла.

—А теперь танцуйте — но в ритме, который не имеет совершенно ничего общего с мелодией.

Она снова поставила диск, прибавила громкости, и тело ее задвигалось — причем не очень-то изящно. Из всех присутствующих ее примеру последовал лишь один пожилой актер, в пьесе игравший роль пьяного короля. Больше никто даже не пошевелился — все испытывали некоторую неловкость. Одна из актрис взглянула на часы — а прошло-то всего-навсего десять минут.

Афина остановилась, обвела всех взглядом:

—Чего стоите?

—Мне... мне кажется нелепым делать это... — робко произнесла одна из актрис.— Мы ведь пытаемся постичь гармонию, а не ее противоположность.

—И все же делайте, что я говорю. Желаете получить теоретическое обоснование? Пожалуйста: перемены происходят лишь тогда, когда мы идем против того, наперекор тому, к чему привыкли.

Она обернулась к «королю»:

—Почему вы решились танцевать, не попадая в такт?

—Все очень просто — у меня совершенно нет чувства ритма.

Все рассмеялись, и темная тучка неприязни рассеялась.

—Что ж, я начну сначала, а вы можете либо следовать мне, либо уйти — на этот раз я решаю, когда истечет время моей лекции. Одна из самых агрессивных вещей, которые может делать человек,— идти против того, что ему кажется красивым. Этим мы сегодня и займемся. Мы будем танцевать плохо. Мы все!

Это было всего лишь очередное упражнение, и, чтобы не ставить хозяйку в неловкое положение, все мы подчинились. Я боролся с самим собой, одолевая искушение следовать этому чудесному, завораживающему ритму ударных, и мне казалось — я нападаю на музыкантов, исполнявших мелодию, на композитора, создавшего ее. Но тело мое постоянно противилось этой дисгармонии, и приходилось подчинять его моей воле. С нами танцевал и Виорель, заливавшийся смехом. Но вот в какой-то момент он остановился и сел на пол — слишком больших усилий стоил ему этот танец. На середине аккорда музыка оборвалась.

—Ждите. Мы ждали.

—Сейчас я сделаю то, чего не делала раньше никогда. Афина зажмурилась, закрыла лицо ладонями.

—Я никогда еще не танцевала, не попадая в ритм... Стало быть, это испытание далось ей тяжелей, чем каждому из нас.

—Мне плохо...

Все мы, включая режиссера, вскочили. Андреа, метнув в меня яростный взгляд, все же направилась к Афине. Но прежде чем успела дотронуться до нее, та попросила всех вернуться на свои места.

—Может быть, кто-нибудь хочет высказаться?— голос ее был слаб и подрагивал, а лицо она по-прежнему закрывала руками.

—Я хочу.

Это была Андреа.

—Только сначала возьми моего сына, скажи ему, что со мной все в порядке... Мне надо побыть так...

Виорель и в самом деле выглядел напуганным. Андреа посадила его к себе на колени, стала успокаивать.

—Так что ты хотела сказать?

—Ничего. Я передумала.

—Это ребенок заставил тебя передумать. Продолжай.

Афина медленно отняла руки от лица, подняла голову, лицо ее было неузнаваемо.

—Не стану.

—Как хочешь. А ты,— она показала на старого актера,— завтра же сходи к врачу. То, что ты всю ночь не можешь заснуть и поминутно бегаешь в туалет,— это серьезно. У тебя — рак простаты.

Тот побледнел.

—А ты,— теперь она обращалась к режиссеру,— определись со своей ориентацией. Не бойся. Признайся самому себе, что тебя влечет к мужчинам.

—Что ты такое...

—Не перебивай. Я говорю это не из-за Афины. Я имею в виду всего лишь твою сексуальность. Ты любишь мужчин, и ничего плохого я в этом не вижу.

Как это понимать — «не из-за Афины»?! Она и есть Афина!

—А ты,— она повернулась ко мне,— подойди сюда. Ближе! Стань на колени.

Боясь рассердить Андреа, стесняясь всех остальных, я все же повиновался.

—Опусти голову. Дай мне пощупать твой затылок. Я чувствовал только, как ее пальцы чуть сдавили мне голову — и ничего, кроме этого. Прошло не меньше минуты, прежде чем она приказала мне подняться и отойти на место.

—Тебе больше никогда не понадобятся снотворные. Отныне ты позабудешь, что такое бессонница.

Я взглянул на Андреа, ожидая, что она подаст какую-нибудь реплику, но она была ошарашена не меньше, чем я.

Подняла руку молоденькая актриса:

—Можно мне?.. Но я хочу знать, к кому обращаюсь.

—Зови меня Айя-София.

—Я хочу спросить...

Да, по возрасту она была самой юной в труппе. Смущенно обвела всех присутствующих взглядом, но режиссер кивнул, позволяя продолжить.

—Хочу спросить, хорошо ли сейчас моей матери?

—Она — рядом с тобой. Она сделала так, что вчера, выходя из дому, ты забыла кошелек. Вернулась, но обнаружила, что не можешь войти — ключ остался внутри.

Ты потеряла целый час, разыскивая слесаря, хотя у тебя была назначена важная встреча с человеком, который смог бы устроить тебя на хорошую работу. Но если бы все получилось, как ты рассчитывала, через полгода ты погибла бы в автокатастрофе. Забытый кошелек изменил твою жизнь.

Девушка заплакала.

—Кто еще хочет спросить? Режиссер вскинул руку:

—Он любит меня?

Значит, это правда?! История с забытым кошельком вызвала у всех вихрь эмоций.

—Это — неправильный вопрос. Вам нужно знать другое — способны ли вы дать любовь, которая нужна ему. А что выйдет — не важно. Чувствовать в себе способность любить — этого уже достаточно. Если не он, то будет кто-нибудь другой. Потому что вы открыли источник, отвалили камень, и ударившая струя затопит ваш мир. Не старайтесь держаться в отдалении, чтобы видеть, как будут развиваться события, и не пытайтесь загодя убедиться, что сделанный вами шаг будет верен. Что дадите, то и получите — хоть иногда совсем не оттуда, откуда ждете.

Эти слова относились и ко мне тоже. Афина — или кто это теперь был?— повернулась к Андреа.

—Ты!

Я почувствовал, как кровь застыла у меня в жилах.

—Приготовься к тому, чтобы потерять вселенную, которую сотворила.

—Что такое «вселенная»?

—Это — то, что ты считаешь уже существующим. Ты сковала свой мир, но знаешь, что его нужно освободить. А я знаю — ты понимаешь, о чем я говорю, хоть и предпочла бы никогда не слышать это.

—Да, понимаю.

Я был уверен: речь — обо мне. Неужели Афина устроила этот спектакль ради меня?

—На этом — все,— произнесла она.— Принесите мне ребенка.

Виорель, напуганный преображением матери, упирался, но Андреа ласково взяла его за руки и подвела к ней.

Афина — или Айя-София, или Шерин, не важно, как звали ее,— ощупала затылок мальчика, точно так же, как за несколько минут до этого — мой.

—Пусть не пугает тебя то, что ты увидел здесь, сынок. Не пытайся отринуть это, ибо в конце концов оно уйдет само. Постарайся по мере сил призвать к себе ангелов. Сейчас тебе страшно — но не так, как должно быть страшно, потому что в этой комнате мы с тобой — не одни. Ты перестал смеяться и танцевать, увидав, как я обняла твою маму и попросила позволения говорить ее устами. Знай, что она разрешила мне это — иначе ничего бы не было. Я всегда появлялась в образе света, я и сейчас остаюсь в нем, но сегодня решила заговорить.

Мальчик обнял ее.

—Вы можете идти. Дайте мне побыть с ним наедине.

И мы двинулись к выходу, оставляя мать и сына. Возвращаясь на такси домой, я попытался было заговорить с Андреа, но она попросила — если уж непременно надо вести беседу, не затрагивать в ней то, что происходило у нас на глазах.

И я затих. Мою душу одновременно переполняла печаль — потерять Андреа было бы очень трудно для меня — и осеняло глубокое умиротворение: недавние события привели к переменам, избавив меня от сомнительного удовольствия признаваться женщине, которую я сильно люблю, в том, что влюблен и в другую.

Так что в этом случае я предпочел замолчать. Когда приехали домой, я включил телевизор, Андреа ушла в ванную. Я закрыл глаза, а когда открыл их, в комнате было совсем светло — оказывается, я проспал десять часов. Андреа оставила мне записку — не хотела меня будить, ушла в театр, сварила кофе... Записка была весьма романтично украшена сердечком и отпечатком густо накрашенных губ.

Я понял, что она ни в малейшей степени не намерена «отдавать свою вселенную» без боя. Она собирается бороться. А моя жизнь станет сущим кошмаром.

Когда ближе к вечеру она позвонила, голос ее звучал как всегда. Рассказала, что старый актер был у врача, и тот определил, что предстательная железа воспалена. Анализ крови показал повышенное содержание ПСА (ПСА — простатический специфический антиген, вещество белковой природы, которое вырабатывается клетками предстательной железы.). Предстоит сделать биопсию, но, судя по клинической картине, есть высокая вероятность злокачественной опухоли.

—Доктор сказал ему: вам повезло, даже если события пойдут по самому неблагоприятному варианту, возможна операция, при которой шансов на полное выздоровление — 99 из 100.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Какая там еще Айя-София! Это была прежняя Афина, но Афина, прикоснувшаяся к самой глуби той реки, что течет через душу, то есть установившая связь с Матерью.

Она заглянула в другую реальность, увидела, что там происходит,— только и всего. Мать молоденькой актрисы умерла и находится там, где времени не существует, а потому способна отклонить вектор события. А мы, живые, ограничены познанием настоящего. Между прочим, это не так уж мало: распознать тлеющую болезнь, пока она еще не успела развиться, прикоснуться к нервным центрам, высвободить энергию — все это нам по плечу.

Разумеется, многие погибли на кострах, многих ждало изгнание, многие спрятали и угасили искру Великой Матери в своей душе. Я никогда не побуждала Афину вступать в контакт с Могуществом. Она сама решилась на это, ибо Мать подавала ей знаки — то являясь в виде света, когда Афина танцевала, то превращаясь в буквы, когда она изучала каллиграфию, показывалась то в пламени свечи, то в глубине зеркала. Не знала моя ученица, как уживаться с Нею,— но лишь до тех пор, пока один ее поступок не вызвал к жизни всю эту череду происшествий.

Афина, всем и всегда твердившая о необходимости быть другими, ничем, по сути дела, не отличалась от остальных смертных. Она двигалась по жизни в своем ритме, со своей, так сказать, «крейсерской скоростью». Была любопытней, чем другие? Возможно. Умела преодолевать свои житейские трудности тем, что не соглашалась считать себя жертвой? Несомненно. Испытывала необходимость разделить с другими — будь то служащие банка или актеры — приобретенные познания? Вот на этот вопрос нельзя ответить однозначно: иногда — испытывала, а иногда я старалась побудить ее к этому, ибо человек не предназначен для одиночества и, взглянув на себя чужими глазами, лучше постигает свою суть.

Но этим мое вмешательство исчерпывалось.

Ибо Мать в тот вечер сама пожелала незримо появиться у Афины и, быть может, шепнуть ей на ухо нечто вроде: «...иди наперекор всему, что знаешь и умеешь. Ты изумительно владеешь ритмом — сделай так, чтобы он прошел через твое тело, но не подчиняйся ему». И потому Афина предложила актерам это упражнение: сфера ее бессознательного уже была подготовлена к общению с Матерью, но сама она всегда была настроена на одну и ту же волну, и это не давало внешним элементам возможности проявиться.

Со мной произошло нечто подобное. Наилучший способ погрузиться в медитацию, войти в контакт со светом — это вязание, а вязать меня еще в детстве научила мама. Я умела считать петли, двигать спицами, создавать красивые вещи через эту однообразно повторяющуюся гармонию. Но однажды мой покровитель попросил меня вязать совсем иначе — неразумно, нерационально! Мне, привыкшей и наученной работать терпеливо, усидчиво, аккуратно, это было как нож острый. Но покровитель настаивал, чтобы я сделала отвратительную работу.

Битых два часа, перебарывая головную боль, я считала все это вздором и нелепостью, но не могла допустить, чтобы спицы вели мои руки, а не наоборот. Сделать что-нибудь не то способен каждый, зачем надо было просить об этом меня? Потому что он знал — я одержима страстью к геометрической четкости и к совершенству.

Но вот внезапно это произошло — спицы замерли, я ощутила внутри себя некую огромную пустоту, тотчас заполнившуюся теплым, любящим, душистым, дружелюбным присутствием. И все вокруг преобразилось, и мне захотелось говорить такое, на что в обычном своем состоянии я никогда бы не решилась. Нет, я оставалась прежней, хотя — допустим такой парадокс — уже не была тем человеком, в оболочке которого привыкла жить столько лет.

И вот, во всеоружии собственного опыта, я могу «видеть», что произошло в тот вечер: душа Афины следовала звукам музыки, тогда как тело ее двигалось в противоположном направлении. По прошествии некоторого времени душа отделилась от тела, и в открывшееся пространство наконец смогла проникнуть Мать.

Вернее — там появилась искорка Матери. Древняя, но выглядящая юной. Мудрая, но не всемогущая. Особенная, но лишенная всякой спеси. Изменилось восприятие мира, и она обрела способность видеть то же, что различала когда-то в детстве — параллельные вселенные людей этого мира. В такие мгновения мы можем видеть не только физические оболочки людей, но и их чувства. Говорят — и я верю этому,— таким свойством обладают и кошки.

Между миром вещественным и миром духовным существует нечто вроде занавеса, меняющего свой цвет, плотность, освещенность. Мистики называют его «аурой». Когда этот покров снят, все становится простым: аура рассказывает обо всем, что происходит. Случись мне в тот вечер быть у Афины, она видела бы вокруг моего тела лиловое свечение с несколькими большими желтыми пятнами. И это значило бы, что впереди у меня еще долгий путь и что я еще не выполнила предназначенное мне на этом свете.

Есть еще и то, что люди называют «призраками». Это — случай с матерью' той молоденькой актрисы, единственный, впрочем, случай, где судьба должна была быть изменена. Я почти убеждена в том, что девушка еще до того, как задала свой вопрос, знала — мать находится рядом с нею. Единственное, что удивило ее,— это история с кошельком.

И все гости Афины, прежде чем начать этот танец поперек ритма и такта, испытывали смущение. Почему? Потому что привыкли «все делать как следует». Никому не нравятся промахи и ошибки, особенно когда мы сами сознаем, что дали маху. Никому — и Афина здесь не исключение: ей тоже нелегко далось предложение, идущее вразрез со всем, что она любила.

Я очень рада, что в тот миг победа осталась за Матерью. Один спасся от рака, другой определил наконец истинную природу своей сексуальности, третий сможет теперь выбросить снотворные таблетки. И все это потому, что Афина сломала привычный ритм, ударив по тормозам в тот миг, когда неслась на предельной скорости. И все перевернула вверх дном.

Вернусь к моему вязанию: я пользовалась этим занятием еще какое-то время — пока не научилась вызывать у себя это присутствие, не прибегая ни к каким уловкам. Я узнала его и привыкла к нему. То же самое произошло и с Афиной — как только мы узнаем, где находятся Врата Восприятия, уже не составляет труда отворить их. Надо лишь привыкнуть к нашему «странному» поведению.

Остается добавить, что вязать я стала быстрее и лучше, точно так же, как и в танце Афины — после того, как она сломала барьеры,— прибавилось и души, и грации.

Следующее