Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Пауло Коэльо

Предыдущее

Часть вторая

Набиль Альайхи, возраст неизвестен, бедуин

Что говорить, приятно узнать, что моя фотография висела у Афины на почетном месте. Но я не верю, что моя наука могла хоть в чем-то ей пригодиться. Она приехала сюда, в самое сердце пустыни, с трехлетним сыном на руках. Открыла сумку, вытащила магнитофон и села у моего шатра. Я знал, что городские называют мое имя чужестранцам, охочим до местной кухни, и сразу сказал, что, мол, до ужина еще далеко.

—Я не за тем сюда приехала,— отвечала она.— Ваш племянник Хамид — клиент банка, где я работаю,— сказал мне, что вы — мудрец.

—Хамид — молод и глуп. Говорит, что я мудр, но никогда не следует моим советам. Пророк Мухаммед, да пребудет с ним благословение Бога, вот он был истинно мудр.

Потом я указал на ее машину:

—Не стоит водить машину по незнакомой местности. И тем более — без проводника.

Вместо ответа она включила магнитофон. В следующее мгновение я видел только, как эта женщина запорхала над песчаными барханами. Сын глядел на нее с радостным изумлением. Музыка заполняла, казалось, все пространство пустыни. Завершив танец, она спросила, понравилось ли мне.

Я сказал — понравилось. В нашей религии есть ответвление, приверженцы которого танцуют, чтобы встретиться с Аллахом, благословенно будь Его Имя! (Название этого течения в исламе — суфизм.— Прим. ред.)

—Ну, хорошо,— сказала женщина, чье имя было — Афина.— С первых дней жизни я чувствовала, что должна приблизиться к Богу, но постоянно удаляюсь от него. Музыка была одним из путей, ведущих к нему, но этого недостаточно. Всякий раз, как я начинаю танцевать, я вижу свет, и свет этот велит мне идти дальше. Я больше не могу учиться у себя самой — теперь мне нужен тот, кто научит меня остальному.

—Аллах в милосердии своем всегда рядом с нами,— ответил я.— Живи достойно, и этого будет достаточно.

Но слова мои не убедили женщину. Тогда я сказал, что занят и мне надо готовить ужин для туристов, которые скоро появятся. Но Афина ответила, что согласна ждать, сколько надо.

—А ребенок?

—Не беспокойтесь о нем.

Занимаясь обычными своими делами, я то и дело поглядывал на мать и сына: казалось, что они сверстники,— наперегонки носились по пустыне, катались в песке, играли. Тут проводник привел трех немецких туристов. За ужином они попросили пива, и мне пришлось ответить, что вера не позволяет мне ни пить самому, ни подавать другим спиртное. Я пригласил Афину и ее ребенка отведать моего угощения, и один из туристов очень оживился при неожиданном появлении женщины. Сказал, что очень богат, собирается купить здесь земли, ибо верит, что у здешних мест — большое будущее.

—Я тоже в это верю,— отвечала она.

—Так, может быть, мы с вами отойдем в сторонку и без помехи обсудим возможность...

—Нет,— прервала она его и протянула свою визитку.— Если угодно, вот мой банк.

Туристы вскоре уехали, а мы сели у входа в шатер. Мальчик уснул. Я принес одеяла. Мы загляделись на звездное небо. Долгое молчание прервал ее вопрос:

—Так почему же Хамид считает вас мудрецом?

—Потому, должно быть, что я наделен большим терпением, нежели он. В свое время я пытался преподать ему свое искусство, но Хамида интересовало только, как бы заработать — побольше и побыстрее. Теперь, наверно, он уверен, что мудрее меня: у него есть квартира и яхта, а я сижу посреди пустыни, обслуживая редких туристов. Ему невдомек, что мне нравится то, что я делаю.

—Боюсь, вы ошибаетесь: было бы невдомек — не стал бы рассказывать о вас всем и каждому, причем — с большим уважением. А что вы называете «своим искусством»?

—Сегодня я видел, как ты танцуешь. Я делаю то же самое, только движется не тело, а буквы,— ответил я.

Мои слова удивили ее.

—Я приближаюсь к Аллаху — благословенно будь Его Имя!— через каллиграфию, через поиски совершенного смысла для каждого слова. Одна-единственная буква требует, чтобы мы вложили в нее всю таящуюся в ней силу — так, словно мы вырезаем или высекаем ее значение. И когда священные тексты будут написаны, в них пребудет душа человека, послужившего орудием для того, чтобы они распространились по всему свету. И не только священные тексты — все, что мы доверяем бумаге. Ибо рука, выводящая строчки, есть отражение души пишущего.

—Вы научите меня тому, что знаете сами?

—Ну, прежде всего, я не уверен, что человек, переполненный энергией, будет усидчив и терпелив. Кроме того, это искусство не принадлежит к твоему миру, где истины не выводят от руки, а печатают машинами, да притом еще — не слишком задумываясь над тем, истины ли это.

—И все же я хочу попробовать.

И вот целых полгода эта женщина, которая, казалось, минутки не посидит спокойно и проявляет свои чувства так пылко и бурно, приходила ко мне по пятницам. Сын ее садился в уголке, брал листок и кисточку и тоже старался выразить своими рисунками предопределенное небесами.

Я видел, каких неимоверных усилий стоило ей сидеть неподвижно, в одной и той же позе, и спрашивал: «Неужели не можешь найти иного способа развлечься?» А она отвечала: «Я нуждаюсь в этом, мне нужно успокоить душу, и ведь я еще не научилась всему, чему ты можешь меня научить. Свет Вершины говорит мне, что я должна продолжать». Я никогда не спрашивал, что это за Вершина,— какое мне до этого дело?

Прежде всего ей следовало научиться терпению, и это было труднее всего.

Каллиграфия — это не только способ выразить мысль, но и размышление о смысле каждого слова. Поскольку я не считал, что Коран будет пригоден для человека, воспитанного в другой вере, мы начали работать над текстами одного арабского поэта. Я диктовал ей по буквам, чтобы она могла сосредоточиться на том, что делает в настоящую минуту, а не пыталась сразу узнать значение слова, фразы или стиха.

—Кто то сказал мне, что музыка сотворена Богом и быстрое движение необходимо людям, чтобы установить контакт с самими собой,— однажды сказала Афина.— На протяжении многих лет я видела, что это так и есть, а вот теперь заставляю себя делать самое трудное — замедлять шаги. Почему же терпение так важно?

—Потому что терпение учит вниманию.

—Но ведь я способна танцевать, повинуясь лишь голосу собственной души, которая понуждает меня сосредоточиться на чем-то большем, нежели я сама, и позволяет вступать в контакт с Богом, если только можно употребить здесь это слово. И танец помогал мне преобразить очень многое, включая даже собственную работу. Так вот я и спрашиваю: разве не душа — самое главное? Самое важное?

—Да, это так. Но если душа сумеет связаться, соединиться с разумом, ей под силу будут великие изменения.

Мы продолжали наши совместные труды. Я знал: настанет минута, когда надо будет сказать Афине то, что она еще не готова услышать,— и потому старался не терять времени даром, готовя ее дух. Я объяснил, что мысль возникла раньше слова. А раньше мысли была искра Божья. Все, решительно все на этом свете исполнено смысла, и самая наималейшая малость должна быть принята в расчет.

—Я научила свое тело выражать все, что испытывает душа,— сказала она.

—А теперь обучи только свои пальцы — так, чтобы ими одними выразить все ощущения твоего тела. И пусть вся твоя неимоверная сила сосредоточится в них.

—Вы — настоящий учитель.

—А что такое «учитель»? Я тебе отвечу. Это не тот, кто учит чему-либо, а тот, кто побуждает ученика выявить самое лучшее, что есть в нем, чтобы раскрыть то, что ему уже известно.

Я чувствовал, что Афине уже приходилось испытывать такое, хоть, может быть, давно, в ранней юности. Написанное выявляет личность человека, так что я узнал, что она была любима — и не только сыном, но также и родителями и — в течение какого-то времени — мужчиной. Я понял и то, что Афина наделена мистическими дарованиями, но старался, чтобы она не показывала их, ибо они могут и устроить ее встречу с Богом, но способны и погубить.

Я не ограничивался тем лишь, чтобы она овладела техникой, но пытался открыть ей философию каллиграфов. ,

—Перо, которым ты сейчас выводишь эти стихи,— это всего лишь орудие. У него нет своей воли, оно покорно желанию того, кто держит его в руке. И в этом его сходство с тем, что мы именуем «жизнь». Многие люди в этом мире исполняют некую роль, не сознавая, что невидимая Рука направляет их. В этот миг в твоих руках зажато перо или кисть, в которых сосредоточены все намерения твоей души. Постарайся осознать важность этого.

—Я понимаю... И еще я вижу, как важно сохранять изящество. Потому что вы требуете, чтобы я начинала писать лишь после того, как приму определенную позу и проникнусь уважением к материалу, который собираюсь использовать.

Ну а как же иначе? По тому, насколько сильно будет ее уважение к перу или кисточке, узнается, что для того, чтобы научиться писать, необходимо невозмутимое изящество. А спокойствие идет от сердца.

—Изящество — это не что-то поверхностное, а способ, который открыл человек для того, чтобы оказать уважение жизни и труду. И потому, когда ты почувствуешь, что тебе неудобно в этой позе, не думай, что она неестественна или вычурна. В том, как трудно находиться в ней, и кроется ее истинность. Она заставляет и бумагу, и перо гордиться тем, что ради них ты прилагаешь такие усилия. И бумага перестает быть просто ровной и белой поверхностью, ибо обретает глубину всего, что будет написано на ней.

Изящество — это правильная поза, которая позволит написанному быть превосходным. Не так ли и с жизнью? Отбросив все поверхностное и наносное, человек познает простоту и сосредоточенность: чем проще и чем скромнее поза, тем красивей она будет в итоге, несмотря на то, что поначалу покажется неудобной.

Время от времени Афина рассказывала мне о своей работе — о том, что все делала с воодушевлением и вот недавно получила предложение от одного могущественного эмира. Он пришел в банк не за деньгами (у эмиров для этой цели имеется множество слуг), а чтобы повидаться с приятелем, этот банк возглавлявшим. В разговоре он упомянул, что подыскивает специалиста по продаже земельных участков, и спросил, не заинтересуется ли она такой работой.

Кто захочет покупать земли посреди пустыни или порт, не находящийся в центре мира?— подумал я, но промолчал. Оглядываясь теперь назад, я доволен, что сумел тогда удержаться от замечания.

Один-единственный раз говорила она о любви к мужчине, хотя появлявшиеся у моего шатра туристы, встречая там Афину, неизменно пытались так или иначе снискать ее благосклонность. Обычно она не обращала на их заигрыванья внимания, пока один из них как-то не сказал, что знает ее возлюбленного. Афина побледнела, бросила быстрый взгляд на своего сына, который, по счастью, не прислушивался к разговору.

—Откуда?

—Да я шучу,— отвечал турист.— Просто хотел выяснить, свободна ты или нет.

Афина ничего на это не сказала, а я понял, что мужчина ее жизни и отец ее сына — разные люди.

В другой раз она пришла раньше обычного. Рассказала, что уволилась из банка и теперь продает земельные участки, так что свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа урок начать все равно не смогу — у меня много дел.

—Я могу соединить две вещи — движение и неподвижность. Радость и концентрацию.

С этими словами направилась к машине, взяла магнитофон. С того дня перед началом занятий она танцевала в пустыне, а мальчик носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была тверже, чем всегда.

—Есть два вида букв,— объяснял я.— Первые выводятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой ни владел каллиграф, он сосредоточен только на мастерстве — и не совершенствуется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.

Второй вид — когда есть высокая техника, но есть и душа. Для этого нужно, чтобы намерение пишущего пришло в согласие со словом: в этом случае даже самые печальные стихи уже не облекаются в одежды трагедии, но становятся простыми фактами, что встречаются нам на пути.

—А что ты будешь делать с этими рисунками?— спросил мальчик на чистейшем арабском языке. Он, хоть и не понимал наш разговор, всячески пытался принять участие в том, чем была занята его мать.

—Продам.

—А я тоже могу продавать свои рисунки?

—Не можешь, а должен. Когда-нибудь разбогатеешь на этом и будешь помогать маме.

Он остался доволен моим ответом и снова занялся тем, что делал раньше,— принялся гоняться за разноцветной бабочкой.

—А что я буду делать с моими текстами?— спросила тогда Афина.

—Ты познала усилие, потребное для того, чтобы принять правильную позу, успокоить свою душу, прояснить намерение, с уважением отнестись к каждой букве каждого слова. Практикуй все это дальше. После долгой практики поймешь, что уже не думаешь о том, какие движения делать,— все они станут частью твоего бытия. Но прежде чем прийти в такое состояние, надо снова и снова практиковать и повторять, повторять. Снова и снова. А потом опять — снова и снова.

Погляди, как хороший кузнец работает со сталью. На взгляд постороннего он повторяет одни и те же движения — бьет себе да бьет молотом. Но тот, кто искушен в искусстве каллиграфии, знает — всякий раз, как он поднимает молот, он опускает его с разной силой. Рука делает одно и то же, но совсем близко от поковки она понимает, надо ли ударить резче или мягче. Точно так же обстоит дело с повторяющимся упражнением: оно всякий раз — разное.

Придет момент, когда больше не надо будет думать о том, что делаешь. Ты сам становишься буквой, тушью, бумагой, словом.

Момент этот пришел почти через год. К этому времени Афину уже знали в Дубае, она рекомендовала многим своим клиентам поужинать в моем шатре, и благодаря им я понял, что карьеру она делает блестящую — продает куски пустыни! Однажды вечером в сопровождении многочисленной свиты появился даже сам эмир. Поначалу я растерялся от неожиданности — не ждал такого высокого гостя,— однако он успокоил меня и поблагодарил за все, что я делаю для Афины.

—Замечательный человек. И к ее редкостным качествам добавилось и то, чему вы ее научили. Я подумываю о том, чтобы выделить ей долю в компании. И о том, чтобы направить других моих сотрудников изучать каллиграфию — особенно теперь, когда Афина уезжает на месяц в отпуск.

—Каллиграфия,- ответил я,- это всего лишь один из способов, которые даровал нам Аллах, благословенно будь Его Имя. Способов научиться терпению и взвешенности суждений, уважительности и изяществу. Но всем этим можно овладеть и...

—В танце,— вставила Афина, стоявшая рядом.

—Или в продаже недвижимости,- договорил я.

Когда все уехали, а мальчик растянулся в углу шатра — глаза у него слипались,— я принес бумагу и перо и попросил Афину написать что-нибудь. Но на полуслове взял перо у нее из рук. Настал час сказать то, что следовало сказать. Я предложил ей немного пройтись.

—Ты уже научилась всему, что тебе требовалось. Твой почерк с каждым днем обретает все больше свойств и черт твоей личности. Это уже не повторение чужого, а созидание своего. Ты усвоила завет великих мастеров живописи: чтобы нарушать правила, надо сначала узнать их и научиться их соблюдать.

Ты уже не нуждаешься в инструментах, тебе больше не нужны ни бумага, ни тушь, ни перо, ибо путь — важней, чем то, что побудило тебя пуститься в путь. Однажды ты рассказала мне, что человек, научивший тебя танцевать, воображал музыку в своей голове, но даже так мог в точности повторить нужный ритм.

—Так оно и было.

—Если бы слова сливались воедино, они лишились бы смысла или страшно затруднили бы его постижение. Необходимо пустое пространство. Пробелы.

Она кивнула.

—А ты, хоть и владеешь словами, но еще не научилась управлять пробелами. Когда ты собранна, твоя рука не знает погрешностей. Но, перескакивая от слова к слову, она теряется.

—Откуда вы это узнали?

—Ответь лучше, прав ли я.

—Правы. Совершенно правы. На какие-то доли секунды, прежде чем сосредоточиться на следующем слове, я теряюсь. То, о чем я не желаю думать, упорно лезет на поверхность и пытается подчинить меня себе.

—И ты прекрасно знаешь, что это такое.

Афина знала, но не произнесла ни слова, покуда мы не вернулись в шатер. Глаза ее наполнились слезами, хотя она изо всех сил сдерживала их.

—Эмир сказал, что ты уезжаешь в отпуск.

Она открыла дверцу, села за руль, завела машину. В течение нескольких минут лишь рокот мотора оглашал тишину пустыни.

—Я знаю, о чем вы говорите,— произнесла она наконец.— Когда пишу, когда танцую, меня ведет Мать, сотворившая все сущее. Когда я гляжу на спящего Виореля, я знаю, что мой мальчик знает: он — плод моей любви к его отцу, которого я не видела уже больше года. А вот я...

Она осеклась. И молчание было подобно пробелу между словами.

—...а вот я не знаю, чья рука качала меня в колыбели. Чья рука вписала меня в книгу мира сего.

Я лишь кивнул в знак согласия.

—Как по-вашему, это важно?

—Не всегда. Но в твоем случае — пока не дотронешься до этой руки, не сможешь улучшить... каллиграфию, скажем так.

—Не думаю, что надо искать человека, никогда не дававшего себе труда любить меня.

Она захлопнула дверцу, улыбнулась и резко рванула с места. Вопреки произнесенным ею словам, я знал, каков будет ее следующий шаг.

Самира Р. Халиль, мать Афины

Мне казалось, что ее профессиональные достижения, ее умение зарабатывать деньги, ее новая любовь, ее радость, когда она играла с маленьким сыном,— словом, все отошло на второй план. Я была просто в ужасе, когда Шерин сообщила мне о своем решении — найти ту, кто произвел ее на свет.

Сначала я утешала себя: разумеется, никакого приюта больше не существует, личные дела давно уничтожены, чиновники окажутся непреклонны, правительство падет и границы закроют, или чрево, когда-то вынашивавшее Афину, уже давно обратилось в прах. Но этих утешений хватило ненадолго: мне ли было не знать, что для моей дочери препятствий не существует, ибо она способна на все.

До сей поры эта тема у нас в семье была под запретом. Шерин знала, что она — наша приемная дочь, ибо бейрутский психиатр посоветовал рассказать ей, когда немного подрастет, всю правду. Но она никогда не спрашивала, откуда она, из какой страны,— для нее, как и для нас с мужем, отчизной был Бейрут.

Приемный сын одной моей подруги покончил с собой в шестнадцать лет, когда у него родилась сестра,— я помнила об этом, и потому мы с мужем больше не заводили детей и шли на любые жертвы, чтобы Шерин поняла: она — единственная причина моей любви, радости и печали, надежд и упований. И все равно она этого вроде бы не замечала. О Боже мой, как неблагодарны могут быть дети!

Я хорошо знала свою дочь и понимала, что доказывать что-либо бессмысленно. Целую неделю мы с мужем почти не спали, а утром и вечером она бомбардировала нас одним и тем же вопросом: «Как называется тот румынский город, где я родилась?» В довершение всего Виорель постоянно плакал, как будто сознавая, что происходит рядом с ним.

Я решила снова проконсультироваться с психиатром. И спросила, почему молодая женщина, у которой есть все, постоянно чувствует себя обделенной и несчастной.

—Все мы хотим знать, откуда мы,— сказал мне врач.— Это фундаментальный философский вопрос. А что касается вашей дочери, то я считаю ее интерес к своим корням вполне оправданным. Разве вас это не интересовало бы?

Нет, отвечала я. Даже наоборот: я считала бы, что это опасно — искать человека, отвергшего и бросившего меня, когда я была лишена сил, чтобы выжить.

—Вместо того чтобы противодействовать, попробуйте помочь ей,— настаивал психиатр.— Быть может, увидев, что вы не возражаете, она откажется от своей идеи. Год, проведенный вдали от всех ее близких, должен был развить в ней некий, как мы говорим, эмоциональный голод, который она пытается теперь утолить такими вот мелкими провокациями. И устраивает их с единственной целью — убедиться, что ее любят.

Лучше бы Шерин сама пошла к психиатру — тогда бы я поняла причины ее поведения.

—Демонстрируйте доверие, не рассматривайте все это как угрозу. Но если она и после этого все же захочет уехать, вам остается только смириться и сообщить ей то, о чем она просит. Насколько я понимаю, она всегда была проблемной девочкой. Как знать, может быть, эти поиски укрепят ее?

Я спросила, есть ли у психиатра дети. Он ответил: «Нет», и я поняла, что напрасно обратилась к нему за советом.

В тот же вечер, когда мы сидели у телевизора, Шерин вновь взялась за свое:

—Что вы смотрите?

—Новости.

—Зачем?

—Хотим знать, что происходит в Ливане,— ответил мой муж.

Я почувствовала подвох, однако было уже поздно. Шерин моментально воспользовалась ситуацией.

—Вот видите, вам интересно, что происходит в стране, где вы родились. Вы обвыклись в Англии, обзавелись друзьями, живете спокойно и безбедно, папа много зарабатывает здесь. И все-таки продолжаете покупать ливанские газеты, щелкаете пультом, пока не наткнетесь на какой-нибудь репортаж из Бейрута. Вы воображаете будущее исходя из своих представлений о прошлом и не отдаете себе отчета в том, что эта война не кончится никогда. Скажу иначе: теряя связь со своими корнями, вы думаете, что утратили связь с миром. Так неужели же вам трудно понять мои чувства?!

—Ты — наша дочь.

—Да. И навсегда ею останусь. Я горжусь этим. Пожалуйста, не сомневайтесь в моей любви к вам, в том, как я благодарна вам за все, что вы для меня сделали. И я прошу только одного — позвольте мне побывать на моей истинной родине. Может быть, я спрошу женщину, которая произвела меня на свет, почему она бросила меня, а может быть, и не стану, а просто взгляну ей в глаза. Если не сделаю этого, буду презирать себя за трусость и никогда не смогу постичь суть и смысл пробела.

—Какого пробела?

—В Дубае я изучала каллиграфию. Я танцую при всяком удобном случае. Но музыка существует лишь потому, что существуют паузы. А фразы — лишь благодаря пробелам. Занимаясь чем-нибудь, я чувствую себя полноценным человеком, но ведь никто не может действовать на протяжении двадцати четырех часов кряду. И вот, когда я останавливаюсь, остро ощущаю, что чего-то не хватает.

Вы часто говорили мне, что я с рождения отличалась беспокойным нравом. Но ведь я не выбирала себе такую манеру поведения — мне бы тоже хотелось сидеть здесь и смотреть телевизор. Однако это невозможно: мысли в голове несутся без остановки. Иногда мне кажется — я схожу с ума: я должна постоянно что-то делать — танцевать, писать, продавать земельные участки, заботиться о Виореле, читать все, что подвернется под руку. Вы считаете, что это нормально?

—Такой уж у тебя темперамент,— сказал мой муж.

На этом разговор оборвался так же, как и все предшествующие: Виорель заплакал, Шерин замкнулась в молчании, а я в очередной раз убедилась в том, до чего же неблагодарны дети по отношению к своим родителям, а ведь те столько сделали для них. Однако наутро, за кофе, прерванный разговор возобновил мой муж.

—Некоторое время назад, когда ты работала в Дубае, я побывал в Бейруте, хотел понять, нельзя ли нам вернуться на родину. Нашего дома больше не существует, но страна восстанавливается, хотя в ней стоят иностранные войска и время от времени происходят вторжения. Я так обрадовался тогда и подумал: быть может, пришло время все начать заново? И эти слова «начать заново» вернули меня к действительности: я понял, что уже миновал тот рубеж, до которого можно позволить себе такую роскошь. Теперь я хочу лишь продолжать то, что делаю, а рисковать, затевая что-нибудь новое, больше не намерен.

Я стал искать людей, с которыми когда-то общался, встречался, пил виски по вечерам. Большинства уже нет, а оставшиеся постоянно жалуются на гнетущее чувство неуверенности в завтрашнем дне. Я прошелся по знакомым местам и повсюду ощущал себя посторонним — мне там больше ничего не принадлежало. А хуже всего — то, что мечта о возвращении меркла и тускнела с каждой минутой, с каждым шагом по улицам когда-то родного города.

И все же это было необходимо. Песни изгнания продолжают звучать в моей душе, и я знаю, что никогда больше не буду жить в Бейруте. Но дни, проведенные там, помогли мне осознать, где я нахожусь ныне, и оценить каждую секунду, проведенную в Лондоне.

—Что ты хочешь мне этим сказать?

—Что ты права. Быть может, и в самом деле стоит понять смысл пробелов. Отправляйся, мы присмотрим за Виорелем.

Он ушел к себе в кабинет и вернулся, держа в руках желтоватую папку, где хранились документы об удочерении,— и протянул ее Шерин. Потом поцеловал ее и сказал, что ему пора на службу.

Хирон Райан, журналист

В то утро 90 го года из окна моего номера на шестом этаже отеля я мог видеть лишь здание правительства. На крыше только что подняли государственный флаг, указывая точное место, откуда на вертолете бежал страдающий манией величия диктатор, которому спустя несколько часов предстояло принять смерть от руки тех, кого он угнетал двадцать два года.

Дома старой постройки были снесены по приказу Чаушеску — он мечтал выстроить новую столицу, способную соперничать с Вашингтоном. Бухарест мог бы гордиться званием города, подвергшегося наибольшим разрушениям, не связанным с военными действиями или природной катастрофой.

В день приезда я в сопровождении переводчика предпринял было прогулку по улицам румынской столицы, но не увидел ничего, кроме нищеты и растерянности. У меня возникло стойкое ощущение, что здесь нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а люди живут словно бы в некоем подобии лимба, не зная толком, что происходит в их стране и в остальном мире. Десять лет спустя, вернувшись туда и увидев страну, восставшую из пепла, я понял, что человек способен преодолеть любые трудности — и румынский народ дал прекрасное тому доказательство.

Но в то серое утро, стоя в сером холле убогого отеля, я беспокоился лишь о том, сумеет ли переводчик раздобыть автомобиль и достаточный запас бензина, чтобы можно было продолжить сбор материала для документального фильма, заказанного мне Би-би-си. Переводчик задерживался, и я пребывал в сомнениях: уж не придется ли возвращаться в Англию ни с чем? А ведь я уже вложил немалые деньги в контракты с историками, в сценарий, в съемки нескольких интервью. Однако телекомпания, прежде чем подписать окончательный договор, требовала, чтобы я отправился в некий замок и сам убедился, в каком состоянии он находится. Путешествие грозило обойтись куда дороже, нежели я предполагал.

Попытался дозвониться моей подруге — телефонистка сообщила, что ждать соединения придется не меньше часа. Переводчик с машиной мог появиться с минуты на минуту, времени терять было нельзя, и я решил не рисковать.

Попытался найти какую-нибудь газету на английском — тщетно. Чтобы скрасить ожидание, принялся разглядывать — как можно более незаметно — людей, пивших чай в холле и, вероятно, не имевших никакого отношения к тому, что происходило здесь в прошлом году, когда начались народные восстания, когда хладнокровно убивали мирных жителей Тимишоара, когда шли уличные бои с грозной «секуритате», отчаянно пытавшейся удержать ускользающую власть. Я заметил троих американцев, весьма привлекательную женщину, которая, впрочем, не отрывалась от журнала мод, и целую группу людей, сидевших за столом и громко переговаривавшихся на неведомом мне наречии.

Я уж собирался было в тысячный раз подойти к дверям отеля и выглянуть наружу — нет ли моего переводчика,— когда вошла она. Мне показалось, что ей — лет двадцать (Афине было 23 года, когда она поехала в Румынию.— Прим. ред.). Она села за столик, заказала себе что-то на завтрак, и я услышал английскую речь. Никто из мужчин не обратил внимания на вошедшую, а вот дама, листавшая журнал мод, подняла голову.

То ли от снедавшего меня беспокойства, то ли от тоски, которую наводил на меня этот отель, я набрался смелости и подошел к столику этой девушки — чего обычно не делаю,— обратившись к ней с каким-то ничего не значащим замечанием.

Она улыбнулась, назвала свое имя — и я насторожился. Проститутка? Но она говорила по-английски без малейшего акцента и была скромно одета. Я решил ни о чем не расспрашивать и стал говорить о себе, причем заметил, что женщина за соседним столом отложила журнал и внимательно прислушивается.

—Я — независимый тележурналист, сейчас работаю на Би-Би-Си и вот пытаюсь понять, как бы мне добраться до Трансильвании...

При этих словах глаза ее блеснули.

—...чтобы собрать материал для фильма о вампире,— договорил я и выждал, зная, что это всегда пробуждает в людях любопытство. Однако здесь произошло обратное: едва лишь я упомянул о цели поездки, искра интереса в ее глазах погасла.

—Сядьте в автобус, только и всего,— ответила она.— Хоть я и не верю, что найдете то, что ищете. А хотите побольше узнать о Дракуле — почитайте книжку. Автор, впрочем, никогда не бывал там, куда вы собрались.

—А вы-то бывали в Трансильвании?

—Не знаю...

Но это не было ответом: возможно, она, хоть и говорила как настоящая англичанка, просто не нашла нужных слов.

—...но направляюсь как раз туда. На автобусе, разумеется.

По одежде ее трудно было принять за искательницу приключений, которая колесит по свету в поисках экзотических мест. Я вновь подумал о том, не проститутка ли она,— быть может, это лишь способ заинтриговать меня.

—Может быть, вас подвезти?

—Я уже взяла билет.

Но я продолжал уговаривать ее, думая, что это — всего лишь кокетство. Она не соглашалась, твердя, что хочет путешествовать в одиночку. Тогда я спросил, откуда она родом, и заметил, как она замялась, прежде чем ответить:

—Из Трансильвании, я же сказала.

—Вы не совсем так сказали. Но, как бы то ни было, смогли бы помочь мне в выборе натуры для съемок.

Внутренний голос шептал мне, что отступать нельзя — надо попытаться еще раз: я решил, что все же имею дело с проституткой, и мне очень бы хотелось заполучить такую спутницу. Однако вежливо, но твердо она отклонила мое предложение. Тут с ней заговорила женщина, сидевшая за соседним столиком, причем мне показалось — с целью защитить мою собеседницу. Настаивать было неудобно, и я отступился.

Вскоре появился запыхавшийся переводчик и сообщил, что все улажено, но обойдется несколько дороже, чем предполагалось. (Кто бы сомневался!) Поднялся в свой номер, взял загодя собранный чемодан, сел в русский, разваливающийся на кусочки автомобиль, и двинулся по широким проспектам, где почти не было уличного движения, везя с собой маленький фотоаппарат, вещи, заботы, бутылки с минеральной водой, сэндвичи — и неотступно преследующий меня образ.

В последующие дни, пока я пытался сочинить сценарий о Дракуле как о реальном историческом персонаже и брал интервью у местных крестьян и интеллигентов по поводу этого мифа (толку от этих бесед, как я и предполагал, было мало), меня вдруг осенило: я не только и не столько пытаюсь смастерить документальный фильм для британского телевидения, сколько мечтаю о новой встрече с девушкой — высокомерной, неприветливой, каждым словом и жестом заявляющей о собственной самодостаточности,— которую встретил в ресторане бухарестского отеля. Она должна сейчас быть здесь, рядом со мной. Я не знал о ней совершенно ничего — ничего, кроме имени,— но, подобно вампиру, она высасывала из меня всю энергию.

Чушь какая-то, полная бессмыслица, нечто такое, что недопустимо и невозможно в моем мире и в мире тех, кто рядом со мной.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Не знаю, что вы будете делать здесь. Но что бы ни делали, должны идти до конца. Она взглянула на меня удивленно:

—Кто вы такая?

Тогда я заговорила о женском журнале, лежавшем передо мной, и мужчина за соседним столиком, выждав немного, поднялся и вышел. Теперь я могла сказать, кто я.

—Если вас интересует моя профессия, то несколько лет назад я окончила медицинский факультет. Но едва ли вы хотели получить такой ответ.

И, помолчав, добавила:

—И следующий ваш шаг — попытаться искусно поставленными вопросами понять, что я здесь делаю,- здесь, в стране, только что вынырнувшей из-под многолетнего свинцового гнета.

—Да нет, я спрошу прямо: что вы здесь делаете?

Я могла бы сказать, что приехала на похороны моего учителя, ибо считаю, что он достоин этого. Но говорить об этом было бы неблагоразумно: хотя она не проявила ни малейшего интереса к вампирам, само слово «учитель» может привлечь ее внимание. А поскольку я была скована клятвой не лгать, то ответила полуправдой:

—Хочу увидеть дом, где жил писатель Мирча Элиаде, про которого вы, должно быть, и не слыхали. Он провел большую часть жизни во Франции и был мировым авторитетом в области мифологии.

Девушка взглянула на часы, делая вид, что мои слова ее не интересуют.

—И речь не о вампирах. А о людях, которые... ну, скажем, идут тем же путем, что и вы.

Она потянулась за своей чашкой, но на полдороге рука ее замерла.

—Вы что — представительница властей? Или мои родители поручили вам следить за мной?

Тут уж я подумала, не прекратить ли на этом разговор,— ее агрессивность производила странное впечатление. Однако я видела ее ауру и ее тоску. Она была очень похожа на меня в ее годы. Душевные раны в свое время подвигли меня на изучение медицины, чтобы исцелять людей физически и помогать им выйти на верную дорогу в плане духовном. Я хотела сказать: «Твои раны помогут тебе, девочка», потом взять журнал и уйти прочь.

Поступи я так, Афина, быть может, избрала бы себе иную стезю и осталась жива — была бы рядом с тем, кого любила, растила бы сына, потом нянчила бы внуков. Разбогатела бы, быть может, стала владелицей компании по продаже недвижимости. У нее было все, все решительно, для того, чтобы преуспеть: она познала страдания в той мере, чтобы суметь использовать душевные шрамы в свою пользу, а чтобы унять вечное душевное беспокойство и двигаться дальше, требовалось лишь время — и ничего больше.

Так что же удержало меня за столиком и заставило продолжить разговор? Ответ прост — любопытство. Я не могла понять, почему этот блистающий свет вдруг замерцал здесь, в холодном холле бухарестского отеля.

И продолжала:

—Мирча Элиаде писал книги со странными названиями: «Ведовство и культурные течения», например, или «Священное и мирское». Мой учитель... — эти слова вырвались у меня против воли, но она не услышала или сделала вид, что не заметила,— ...очень ценил его творчество. А мне что-то подсказывает, что и вам этот предмет небезразличен.

Она снова взглянула на часы.

—Мой автобус отправляется через час. Я еду в Сибиу. Постараюсь разыскать там мою мать — если вы об этом спрашиваете. Я работаю в риэлтерской фирме на Ближнем Востоке, у меня четырехлетний сын. Разведена. Родители живут в Лондоне. Приемные родители, разумеется. Я — подкидыш.

Она и в самом деле достигла очень высокой стадии восприятия — настолько, что отождествляла себя со мной, хоть и не отдавала себе в этом отчета.

—Да, именно это я и хотела знать.

—А стоило ли ехать в такую даль, чтобы изучить творчество какого-то писателя? Разве там, где вы живете, нет библиотек?

—В сущности, он жил в Румынии, пока не окончил университет. Если бы я хотела собрать сведения о его творчестве, то отправилась бы в Париж, Лондон или Чикаго, где он умер. Так что мою поездку никак нельзя назвать изучением творчества — просто я хочу увидеть камни, по которым ступала его нога. Хочу почувствовать, что же вдохновляло его творчество — а оно очень сильно воздействовало на мою жизнь и на жизнь тех, кого я уважаю.

—Он писал и о медицине тоже?

Лучше не отвечать. Теперь я поняла, что слово «учитель» не осталось незамеченным, но девушка истолковала его в смысле профессиональном.

Она поднялась. Думаю, почувствовала, о чем я говорю на самом деле,— я видела, как исходящий от нее свет разгорается ярче. Впасть в такое состояние мне удается, лишь когда я нахожусь рядом с теми, кто очень похож на меня.

—Вас не затруднит проводить меня до станции?— спросила она.

Ни в малейшей степени. Мой самолет вылетает только вечером, и впереди еще целый день — нескончаемый и тоскливый. По крайней мере, хоть будет с кем поговорить немного.

Она вышла и вскоре вернулась — с чемоданами в руках и с ворохом вопросов на устах. Задавать их она начала еще до того, как мы покинули отель:

—Возможно, я вас больше никогда не увижу. Но чувствую, что между нами есть что-то общее. И поскольку сейчас — единственная возможность побеседовать в этом воплощении, пожалуйста, будьте со мной искренни.

Я кивнула в знак согласия.

—Раз уж вы читали эти книги, скажите — вы верите, что благодаря танцу мы можем впадать в транс и видеть некий свет? Свет, который ничего не откроет нам, если только мы не печальны или же счастливы?

Вопрос по существу!

—Разумеется. Но не только танец; все, на чем нам удается сосредоточить внимание, позволяет разделить дух и плоть. Йога, или молитва, или буддийская медитация.

—Или каллиграфия.

—Об этом я никогда не думала, но вполне вероятно. В те мгновения, когда тело высвобождает душу, та воспаряет в поднебесье или низвергается в преисподнюю — в зависимости от того, в каком состоянии пребывает человек. Там она овладевает нужным ей навыком — уничтожать ближнего своего или исцелять его. Но мне уже не интересно в одиночку ходить по этим путям, я теперь нуждаюсь в помощи... вы слушаете меня?

—Нет.

Я увидела — она остановилась и смотрит на маленькую девочку, оказавшуюся в одиночестве посреди улицы. Потом полезла в карман.

—Не делайте этого!— воскликнула я.— Глядите — на той стороне стоит женщина... У нее нехорошие глаза. Она специально оставила ребенка, чтобы...

—Меня это не интересует.

С этими словами она вытащила из кармана несколько монет. Я удержала ее руку.

—Давайте предложим ей поесть. Лучше будет.

Я позвала девочку за собой в ближайший бар, купила там сэндвич и протянула ей. Девочка улыбнулась, поблагодарила, а в глазах женщины, издали наблюдавшей за нами, блеснул огонек ненависти. Но серые глаза девушки, стоявшей рядом со мной, выразили уважительное одобрение моему поступку.

—Так что вы говорили?

—Это не важно. Знаете, что случилось несколько минут назад? Вы сумели войти в транс — и безо всяких танцев.

—Вы ошибаетесь.

—Я уверена. Что-то тронуло ваше бессознательное: быть может, вы увидели на месте этой девочки самое себя и представили, как сложилась бы ваша жизнь, если бы вас не удочерили. В этот миг ваш мозг перестал реагировать. А дух ринулся в бездны ада, встретился там с демонами вашего прошлого. Потому вы и не заметили женщину на той стороне улицы — вы были в трансе. В хаотическом, дезорганизованном трансе, побуждавшем вас сделать что-то хорошее — теоретически хорошее, но абсолютно бессмысленное практически. Вы словно бы находились...

—В пустом пространстве между буквами. В том кратком промежутке, когда одна нота уже смолкла, а другая еще не зазвучала.

—Совершенно верно. А транс, в который впадаешь таким образом, может быть опасен.

Я чуть было не добавила: «Этот вид транса вызывается страхом: он парализует человека, его тело перестает реагировать, а душа отлетает. Вы ужаснулись тому, что могло бы произойти, если бы судьба не поместила ваших родителей на этом пути». Но она опустила чемоданы наземь и взглянула мне прямо в глаза:

—Кто вы? Зачем говорите мне все это?

—Мои коллеги-врачи и мои пациенты знают меня под именем Дейдры О'Нил. Очень приятно. А вас как зовут?

—Афина. А по паспорту — Шерин Халиль.

—Кто дал вам это имя?

—Кто бы ни дал, это не важно. Но я не спрашивала, как вас зовут. Я хотела знать, кто вы. И почему подошли ко мне. И почему я ощутила такую же необходимость говорить с вами. Может быть, оттого, что, кроме нас, в гостиничном кафе не было других женщин? Нет, не верю! И потом вы говорите какие-то очень важные для меня вещи.

Она вновь подняла чемоданы, и мы двинулись к автовокзалу.

—У меня тоже есть второе имя. Эдда. Но я получила его не случайно. И не случай свел нас вместе.

Перед нами возникло здание автовокзала. Входили и выходили люди — военные, крестьяне, красивые женщины, одетые по моде пятидесятилетней давности.

—Если не случай, то что?

До отправления ее автобуса оставалось еще полчаса, так что я могла ответить. Не «что», а «кто». Мать. Избранные души излучают особый свет, и потому они должны встретиться, и ты — Шерин, или Афина,— одна из них, но должна много работать, чтобы употребить эту энергию во благо.

Я могла бы объяснить, что следую стезей классической ведьмы, которая через свою собственную личность отыскивает связь с нижним миром и миром верхним, но в конце концов непременно разрушает собственную жизнь. Она служит другим, отдает энергию и никогда не получает ее назад.

Я могла бы объяснить, что, хотя каждый идет своей дорогой, непременно наступает такой этап, когда люди объединяются, вместе празднуют, сообща обсуждают свои трудности и готовят себя к Возрождению Матери. Что связь с Божественным Светом — это величайшее событие в жизни смертного человека, но связь эту не осуществить в одиночку, потому что годы и столетия преследований научили нас многому.

—Вы не хотите выпить кофе, пока ждем автобус?

Я не хотела. Я собиралась договорить, хоть и знала, что сказанное мною сейчас будет истолковано неправильно.

—Есть люди, сыгравшие важную роль в моей жизни,— сказала она.— Хозяин моей квартиры, например. Или каллиграф, с которым я познакомилась в пустыне близ Дубая. Быть может, то, что вы говорите мне, я смогу разделить с ними — и так вознаградить их за науку.

Так, значит, в ее жизни уже были учителя — прекрасно! Ее дух созрел. Значит, нужно лишь продолжить ее обучение — иначе она в конце концов потеряет все, что приобрела. Но тот ли я человек, что указан ей судьбой?

За долю секунды я попросила Мать осенить меня вдохновением или хоть что-нибудь сказать. Ответа не последовало, и это меня не удивило: Она всегда поступала так, когда мне надо было принять ответственное решение.

Протянув девушке визитку, я попросила, чтобы она дала мне свою. Афина продиктовала мне адрес в Дубае, а я даже не знала, где это.

Я решила пошутить, а заодно — и испытать ее:

—Трое англичан встретились в бухарестском баре... Забавное совпадение, не правда ли?

—Судя по тому, что написано на вашей визитке, вы — из Шотландии. А тот молодой человек работает в Англии, но я ничего о нем не знаю,— ответила она.

И с глубоким вздохом добавила:

—А я... румынка.

Тут я объяснила, что мне надо поскорее вернуться в отель и упаковать чемоданы.

Теперь она знала, где меня найти, и если это предначертано, то мы увидимся снова. Нельзя препятствовать судьбе вмешиваться в течение жизни и решать, что будет лучше для всех.

Вошо «Бушало», 65 лет, владелец ресторана

Эти европейцы приезжают к нам, считая, что бога за бороду держат, а потому заслуживают самого лучшего обращения, имеют право засыпать нас вопросами, а мы обязаны на них отвечать. А с другой стороны, называя нас «кочевым народом», или «роми», или еще как-нибудь позаковыристей, думают, что исправляют ошибки, совершенные ими в прошлом. Почему не называют нас по-прежнему цыганами и пытаются покончить с легендами, из-за которых мы в глазах всего мира выглядим проклятым племенем? О нас говорят, будто мы — плод беззаконной связи женщины с самим дьяволом. Нас обвиняют в том, что один из нас выковал те самые гвозди, которыми пронзили ладони и ступни Иисуса на кресте, что мы крадем маленьких детей, а потому, когда наш табор показывается в окрестностях, матерям надо смотреть в оба.

Из-за этого нас гнали и преследовали. В Средние века жгли на кострах вместе с ведьмами и колдунами, и несколько столетий кряду в Германии нас не допускали в суды в качестве свидетелей. Я уже появился на свет, когда задул над Европой ветер нацизма, и моего отца, нашив ему на грудь унизительный черный треугольник, отправили в концлагерь, находившийся где-то в Польше. Из полумиллиона цыган, занятых рабским трудом, выжило лишь пять тысяч. Чтобы рассказать об этом.

Но никто не желал их слушать.

В этом богом забытом краю, где решила обосноваться большая часть наших племен, наша культура, наш язык и наша вера были под запретом. Если спросить любого местного жителя, что он думает о цыганах, он, не задумываясь, ответит: «Все они воры». Как мы ни стараемся вести нормальный образ жизни, бросив наше извечное кочевье и поселившись там, где нас легко распознать, расизм жив по-прежнему. Моих детей в школе сажают только на задние парты, и не проходит дня, чтобы нас кто-нибудь не оскорбил.

А потом еще жалуются, что мы не отвечаем на вопросы прямо, что скрытны и уклончивы, что никогда не обсуждаем свое происхождение. А для чего?— Всякий и так может отличить цыгана, всякий знает, как «защититься» от наших «злых чар».

И когда появилась эта юная интеллектуалка и с улыбкой стала говорить, что принадлежит к нашему народу и к нашей культуре, я сразу насторожился. Она вполне могла оказаться агентом «секуритате», тайной полиции этого полоумного диктатора, «Гения Карпат», вождя нации. Говорили, правда, будто его судили и расстреляли, но я не верю, и сын его сохранил власть в нашем краю, хоть сейчас и исчез куда-то.

Но приезжая настаивает и с улыбкой — словно говорит о чем-то очень забавном — утверждает, что ее мать — цыганка и что она бы хотела найти ее. И она знает ее полное имя, а разве смогла бы она раздобыть такие сведения без помощи тайной полиции?!

Так что лучше не раздражать понапрасну людей, у которых есть такие высокие связи с властями. Отвечаю, что ничего не знаю, что я — всего-навсего простой цыган, который решил вести честную жизнь, однако она упрямо твердит свое: хочу найти мать. Мне известна эта женщина, мне известно, что лет двадцать с лишним назад она родила ребенка, которого сразу сдала в приют, а больше — ничего. Мы были вынуждены принять ее в свою среду из-за того кузнеца, что считал себя полновластным хозяином жизни и повелителем мира. Но кто поручится, что эта девушка, употребляющая всякие ученые слова,— и есть дочь Лилианы? Прежде чем разыскивать следы своей матери, могла бы сперва проявить уважение к нашим обычаям и не надевать красное — она ведь не замуж выходит. И носить юбку подлиннее, чтобы не прельщать мужчин.

Если я сегодня говорю о ней в настоящем времени, то это оттого, что для нашего странствующего народа времени вообще не существует, а есть только пространство. Мы пришли издалека: кто говорит — из Индии, кто уверяет, будто корни наши — в Египте, но так или иначе тащим прошлое за собой, словно случилось оно только что. А гонения еще продолжаются.

Девушка хочет мне понравиться, показывает, что знает нашу культуру, да только это не имеет никакого значения — важно лишь знать наши обычаи.

—В городе мне сказали, что вы — «цыганский барон», глава рода. Прежде чем прийти сюда, я много читала о нашей истории...

—Пожалуйста, не надо говорить «нашей». Это — моя история, моя и моей жены, моих детей и внуков, моего племени. А вы — другая. В вас никогда не швыряли камнями на улицах, как в меня, пятилетнего мальчишку.

—Но, мне кажется, сейчас многое изменилось к лучшему...

—Все всегда меняется к лучшему, чтобы потом измениться к худшему.

Однако она продолжает улыбаться. И заказывает себе виски, а наши женщины никогда так не делают.

Если бы она зашла сюда выпить или с кем-нибудь познакомиться, то я бы отнесся к ней как к клиентке. Я научился быть внимательным, учтивым, элегантным, потому что этого требует мое ремесло. Когда посетители хотят побольше узнать о цыганах, я рассказываю им кое-какие занимательные истории, предупреждаю, что скоро начнут играть музыканты, сообщаю две-три подробности нашего уклада и быта, и они уходят с полнейшим ощущением того, что теперь про цыган им известно решительно все.

Но эта девушка — не туристка; она уверяет, что такая же, как мы.

Вот она снова протягивает мне официальную бумагу — свидетельство о рождении. Я знаю, что государство убивает, грабит, лжет, но пока еще не рискует подделывать документы, а потому она и в самом деле — дочь Лилианы, ибо в бумаге черным по белому написано ее полное имя и место рождения. По телевизору однажды сказали, что Гений Карпат, Отец Народа, Великий Вождь, тот самый, кто заставлял нас голодать, вывозя за границу все, что можно, тот самый, кто в своих дворцах ел на золоте, покуда народ умирал от истощения, так вот, этот самый человек на пару со своей женой, будь она проклята, приказывал своей охранке отбирать в сиротских приютах детей, из которых государство готовило наемных убийц.

Брали только мальчиков, девочек оставляли. Быть может, эта — одна из них.

Я снова гляжу в свидетельство, раздумывая, сообщить ли, где находится сейчас ее мать, или нет. Лилиана заслуживает встречи с этой юной интеллектуалкой, Лилиана заслуживает того, чтобы взглянуть на нее: я считаю, что она уже все получила сполна за то, что предала свой народ и опозорила родителей, отдавшись чужаку. Быть может, пора прекратить пытку, ибо ее дочь выжила и, судя по всему, недурно устроилась в жизни — настолько, что сумеет даже вытащить мать из нищеты.

Быть может, и мне перепадет что-нибудь за эти сведения. А в будущем — и наше племя тоже получит какие-нибудь блага, ибо живем мы в смутные времена, когда все уверяют, что Гений Карпат убит, и даже показывают пленку, на которой заснят его расстрел, но совершенно не исключено, что завтра он возьмет да воскреснет, и выяснится, что это все — инсценировка, а просто он хотел проверить, кто на самом деле ему предан, а кто — готов предать.

Скоро придут музыканты, так что пора потолковать о деле.

—Я знаю, где находится эта женщина. И могу отвезти вас к ней.

Теперь я тоже говорил мягко и дружелюбно.

—Но, как мне кажется, эти сведения кое-чего стоят...

—Я готова заплатить,— ответила она, протягивая мне куда большую сумму, нежели я предполагал.

—Да этого и на такси не хватит.

—Получите столько же, когда я достигну цели.

Но я чувствую, что прозвучало это неуверенно. Похоже, она слегка опасается дальнейшего развития событий. Я сразу беру деньги, положенные на стойку.

—Завтра отвезу вас к Лилиане.

Руки у нее дрожат. Она просит еще порцию виски, но в этот миг в бар входит какой-то мужчина и она устремляется к нему. Я понимаю, что знакомы они совсем недавно — быть может, лишь со вчерашнего дня,— но разговаривают как старые друзья. В глазах у него — неприкрытое желание. Она прекрасно сознает это, но разжигает его еще больше. Мужчина заказывает бутылку вина, они садятся за стол, и кажется, будто история с матерью предана забвению.

Но я хочу получить оставшуюся половину денег. И, подавая им вино, спрашиваю, в каком отеле она остановилась. Обещаю завтра в десять утра быть у нее.

Хирон Райан, журналист

Едва пригубив первый бокал вина, она сообщила — хотя я ни о чем, разумеется, не спрашивал,— что у нее есть друг, сотрудник Скотланд-Ярда. И, разумеется, это была ложь: просто она заметила выражение моих глаз и попыталась отдалить меня.

Тогда я ответил, что и у меня имеется возлюбленная. Стало быть, счет стал равным.

Через десять минут после того, как заиграла музыка, она поднялась. До этого разговаривали мы мало и только на самые общие темы — делились впечатлениями о Бухаресте, сетовали на ужасающие дороги. О моих разысканиях не было сказано ни слова. Но стоило лишь ей встать, как передо мной — и всеми, кто в эту минуту находился в ресторане,— возникла богиня во всей славе своей, жрица, заклинающая ангелов и бесов.

Глаза ее были закрыты, и Афина, словно не сознавая, где она, кто она, чего ищет в мире, парила в воздухе, вызывая со дна лет прошлое, выявляя настоящее, открывая и провидя грядущее. В ее танце причудливо перемешивались чувственный накал и чистейшее целомудрие, разнузданность и откровение, гимн Богу и природе одновременно.

Посетители замерли над своими тарелками, глядя на этот танец. Теперь уже не она двигалась в такт музыке, а музыканты старались следовать ее движениям, и ресторанчик в подвале старинного дома на одной из улиц Сибиу превратился в египетский храм, где приверженцы культа Исиды отправляют свои таинства. Запах вина и жареного мяса сменился благовонием, вводившим всех нас в транс, и всем нам в тот миг довелось испытать, каково это — покинуть этот мир и войти в новое, неведомое измерение.

Гитары и труба смолкли, слышались только ритмичные звуки ударных. Афина продолжала танец — так, словно ее уже не было здесь, среди нас: на лбу проступила испарина, босые пятки с силой ударяли в деревянный пол. Какая-то женщина поднялась со своего места и бережно завязала косынку на шее танцовщицы — и вовремя, потому что ее блуза грозила вот-вот сползти с плеча, обнажив грудь. Но Афина словно и не заметила этого, ибо пребывала в иных сферах, пересекала границы тех миров, что почти соприкасаются с нашим, но никогда не дают обнаружить себя.

Посетители начали хлопать в ладоши в такт музыке, и Афина, будто черпая энергию из этих ритмичных рукоплесканий, ускорила движения, кружась и кружась, удерживая равновесие в пустоте, и словно бы выхватывая все, что мы, простые смертные, могли предложить верховному божеству.

И вдруг замерла на месте. И все остановились, включая музыкантов. Глаза ее были по-прежнему закрыты, но по щекам катились слезы. Воздев руки к небесам, она закричала:

—Когда умру, заройте меня в землю стоймя — я и так всю жизнь провела на коленях!

Все молчали. Афина открыла глаза, словно очнувшись от глубокого сна, и, как ни в чем не бывало, направилась к столу. Снова заиграл оркестр, танцевальную площадку заполнили несколько пар, но веселья не получилось — обстановка в ресторане изменилась разительно, и вскоре посетители один за другим начали расплачиваться и покидать заведение.

—Как ты себя чувствуешь?— спросил я, когда она отдышалась.

—Мне страшно. Я вдруг поняла, как можно попасть в то место, куда попадать не хочу.

—Хочешь, я провожу тебя?

Она качнула головой. Но все же спросила, в каком отеле я остановился. Я ответил.

За несколько следующих дней я завершил сбор материалов для фильма, отправил в Бухарест переводчика вместе с арендованной машиной, а сам остался в Сибиу — ради того лишь, чтобы снова увидеть Афину. Хотя я всегда руководствуюсь логикой и считаю, что любовь можно выстроить, а не только встретить, мне было понятно: если я больше ее не увижу, какая-то очень важная частица моей жизни навсегда сгинет в этом трансильванском захолустье. Я как мог сопротивлялся засасывающей монотонности: не раз ходил на автовокзал проверять расписание автобусов до Бухареста, потратил на телефонные разговоры с редакцией Би-Би-Си и с моей подругой куда больше, чем позволяло мое скромное жалованье. Объяснял, что материал еще не готов, что я должен задержаться здесь — может, на день, а может, и на неделю,— что с местными трудно иметь дело: они принимают слишком близко к сердцу, когда их милую Трансильванию пытаются представить отчизной кровавого монстра Дракулы. В конце концов мне удалось убедить продюсеров, и мне разрешили пробыть здесь, сколько будет нужно.

Мы жили с ней в одном отеле, благо он был в городе единственным, и вот однажды она появилась в холле: вероятно, ей тоже запомнилась наша первая встреча. На этот раз она сама предложила мне пойти куда-нибудь, и я едва сумел скрыть ликование. Быть может, и я что-то значу для нее.

Лишь много позже я узнал, что так поразившая меня фраза, которую произнесла она, окончив свой танец,— это старинная цыганская поговорка.

Лилиана, швея, возраст и фамилия неизвестны

Я говорю в настоящем времени, ибо для нас времени вообще не существует — есть только пространство. И потому кажется, будто все минувшее случилось только вчера.

Один-единственный раз я нарушила закон нашего племени, который велит, чтобы в миг появления ребенка на свет отец его находился рядом с роженицей. Но повитухи все же пришли, хоть и знали, что я забеременела не от цыгана. Пришли, распустили мне волосы, перерезали пуповину, завязали на ней несколько узлов, передали мне младенца. Обычай велит завернуть ребенка в одежду отца, а мне от него осталась только простыня, еще хранившая его запах, и порой я подносила ее к лицу, чтобы вновь почувствовать его. Теперь этому едва уловимому аромату суждено будет исчезнуть.

И завернув новорожденную в простыню, я положила ее прямо на пол — чтобы восприняла энергию Земли. И села рядом, не зная, что чувствовать, о чем думать, ибо решение уже было принято.

Мне сказали — выбери ребенку имя, но никому его не называй, произнести его можно будет лишь после того, как окрестят. Дали мне освященного елея и амулеты, которые через две недели надо будет повесить девочке на шею. Одна из повитух сказала, чтобы я ни о чем не тревожилась: весь табор будет заботиться о новорожденной, и чтобы не обращала внимания на толки и пересуды — они скоро прекратятся. Еще посоветовали не выходить на улицу от заката до восхода, потому что могут напасть цинвари — злые духи — и принести беду.

Через неделю, ранним утром, когда только рассвело, я пошла в детский приют в Сибиу и положила ребенка на пороге, ожидая, когда чьи-нибудь милосердные руки возьмут его. В этот миг нянька схватила меня за руку и втащила внутрь. Она оскорбляла меня, как только могла, твердя, что видеть такое им не впервой, время от времени случается, но что мне не удастся так просто избавиться от ребенка: принесла его в мир — изволь отвечать.

—Хотя чего и ждать от цыганки...

Меня заставили заполнить какую-то бумагу со множеством граф, а поскольку я писать не умею, это сделали за меня, повторяя: «Конечно, чего и ждать от цыганки... Не вздумай нас обмануть, не то отправим в тюрьму». Я испугалась и врать не стала — продиктовала все как есть.

И поглядела на дочку в последний раз, а подумать удалось только об одном: «Девочка без имени, дай тебе Бог обрести в жизни любовь, много любви».

А потом ушла и несколько часов брела по лесу. Вспоминала, как вынашивала дитя, как ненавидела его и любила — и его, и мужчину, от которого понесла.

Как и всякая девушка, я мечтала встретить сказочного принца, выйти за него замуж, заполнить свой дом детьми. И, как большинство подобных мне, влюбилась в человека, который не мог дать мне ничего, однако же я пережила с ним незабываемые мгновения. Моему ребенку не дано будет их понять — он навсегда останется в нашем племени безотцовщиной, и клеймо чужака будет гореть на нем до могилы. И я не хотела, чтоб мое дитя прошло через те же мучения, что выпали на мою долю с той минуты, как я узнала о своей беременности.

...Я рыдала и царапала себе лицо, надеясь, что боль прогонит мысли и заставит меня вернуться к жизни и к тому позору, что ждал меня в таборе. Кто-нибудь вырастит ее, а я буду жить с надеждой на встречу.

Я опустилась наземь, вцепясь в дерево и не в силах унять слезы. Но вдруг, когда слезы и кровь достигли ствола, странное спокойствие осенило меня. Как будто некий голос шепнул мне: «Ни о чем не тревожься, твои слезы, твоя кровь омыли путь твоей дочери». С тех пор всякий раз, как я впадала в отчаянье, мне слышался этот голос, и страдание переставало когтить мою душу.

И потому я не удивилась, когда наш барон привез ее — попросил кофе, насмешливо улыбнулся и уехал обратно. Голос шептал мне, что я увижу свою дочь,— и вот она стоит передо мной. Красивая, похожа на отца, и я не знаю, что она чувствует ко мне — может быть, ненависть за то, что я бросила ее. Я не стану объяснять, что побудило меня сделать это,— все равно никто в мире не сможет понять.

Кажется, что мы уже целую вечность стоим и смотрим друг на друга, не произнося ни слова,— не плачем, не смеемся, только смотрим. И я не знаю, интересно ли ей, что я чувствую сейчас.

—Хочешь есть?

Инстинкт. Инстинкт возникает первым, предваряя все прочее. Она кивает в ответ. Мы входим в маленькую комнату — она служит мне разом и спальней, и кухней, и мастерской. Дочь недоуменно оглядывается по сторонам, а я, притворяясь, что не замечаю этого, наливаю две тарелки густой похлебки, заправленной зеленью и салом. Потом готовлю крепкий кофе, а когда хочу положить сахару, раздаются ее первые слова:

—Мне без сахара. Я не знала, что ты говоришь по-английски.

Я хотела было ответить: «Спасибо твоему отцу», но сдержалась. Трапеза наша проходит в молчании, и постепенно мне начинает казаться, будто в этом нет ничего особенного: да, я обедаю вдвоем с дочерью, она много ездила по свету, а теперь вернулась, познала десятки дорог, но выбрала ту, что ведет к дому. Я знаю — это всего лишь иллюзия, но в жизни моей было столько суровой правды, отчего бы немножко не потешиться вымыслом?

—Кто эта святая?— показывает дочь на картину на стене.

—Святая Сара, покровительница цыган. Все хотела посетить ее церковь во Франции, но отсюда так просто не выбраться... Нужен паспорт, разрешение...

«...а кроме того, деньги» — хотела сказать я и осеклась. Дочь может подумать, будто я прошу у нее.

—Да и работы много.

Снова воцаряется молчание. Она отодвигает тарелку, закуривает. Взгляд не выражает ничего, никакого чувства.

—Ты думала, что увидишь меня когда-нибудь? Молча киваю. Вчера от жены цыганского барона я узнала, что она была в их ресторанчике.

—Близится буря. Ты не хочешь прилечь, поспать немного?

—Я ничего не слышу. Ветер дует так же, как раньше. Лучше поговорим.

—Поверь мне. Еще будет время поговорить: всю свою жизнь, сколько бы ее ни оставалось, я буду рядом с тобой...

—Не надо этого сейчас говорить.

—...но сейчас ты устала,— я продолжаю, делая вид, что не слышала ее замечания. Я чувствую, что надвигается буря. Как всякая буря, она несет с собой разрушение, но в то же время орошает поля, и вместе с дождевой водой нисходит на нас небесная мудрость. Как всякая буря, она должна пройти. И чем яростней она, тем скорее кончится.

Слава богу, я научилась встречать бури.

И, словно все Святые Марии Моря услышали меня, по цинковой крыше ударяют первые капли дождя. Девушка докуривает, я беру ее за руки и веду к своей кровати. Она ложится, закрывает глаза.

Не знаю, как долго она проспала. Я сидела, не сводя с нее глаз, и тот же голос, что слышался мне в лесу, шептал, что все будет хорошо, что тревожиться не надо, что перемены, которые готовит нам судьба, будут благоприятны, если только сумеем распознать их потаенную суть. Не знаю, кто забрал мою дочь из приюта, кто вырастил ее и выучил, превратил в эту независимую и успешную — так, по крайней мере, кажется — женщину. Я помолилась за этих людей — они помогли моей девочке выжить и не пропасть в этой жизни,— но вдруг почувствовала укол ревности, потом отчаянье, потом раскаянье и оборвала разговор со святой Сарой... Может быть, и напрасно привела она мою дочь сюда: то, что я потеряла, вернуть уже не удастся никогда.

Но передо мной было воплощение моей любви. И тотчас воскресли в памяти дни, когда я то подумывала о самоубийстве, то собиралась сделать аборт, то хотела навсегда покинуть этот край и уйти, куда глаза глядят и ноги несут. Именно тогда увидела я, как пролились мои слезы и кровь на дерево, и услышала голос самой природы, который уже не стихал с той поры, а делался все более внятным. Немногие люди из нашего табора знали об этом. Понять мою беду мог бы мой защитник и покровитель — тот, кто тогда отыскал меня в лесу, но он вскоре умер.

«Свет — нестоек, ветер гасит его, молния вновь зажигает, никогда не будет он прямо здесь, сияющий, как солнце,— и все-таки он стоит того, чтобы за него бороться»,— часто повторял он.

Единственный человек, который не отверг меня и убедил остальных в том, что я могу вновь занять свое место в их мире. Только благодаря его непререкаемому авторитету меня не выгнали вон.

И, к несчастью, он — единственный, кто никогда не увидит мою дочь, не познакомится с ней. Я поплакала по нему, пока она неподвижно лежала в моей убогой кровати, на которой ей, наверно, было неудобно и жестко: она-то ведь привыкла к комфорту. Тысячи вопросов стучали у меня в голове — чем занимаются ее приемные родители, где она жила, училась ли в университете, любила ли кого-нибудь, что намерена делать дальше... Но ведь это не я обошла полсвета, чтобы найти ее, и, стало быть, мне положено не задавать вопросы, а отвечать.

Она открыла глаза. Я хотела погладить ее по голове, одарить нежностью, скопившейся в моей душе за все эти годы, но неизвестно было, как она к этому отнесется, и потому я сдержалась.

—Ты пришла сюда, наверно, чтобы узнать, почему...

—Нет. Я не хочу знать, почему мать бросает свое дитя; нет и не может быть причин для этого.

Слова ее разрывали мне сердце, но я не знала, как ответить на них.

—Кто я такая? Чья кровь течет во мне? Вчера, после того, как поняла, что смогу найти тебя, я ужаснулась. С чего начать? Разве не так? Ты ведь цыганка и, значит, умеешь гадать на картах. Предскажи, что будет со мной.

—Нет, мы гадаем только чужим. И тем зарабатываем себе на пропитание. Людям нашего племени мы не гадаем — ни по руке, ни на картах. А ты...

—...часть племени. Хотя женщина, приведшая меня в этот мир, отправила меня в дальнюю даль.

—Да.

—Ну так что же я делаю здесь? Я увидела твое лицо, теперь могу возвращаться в Лондон, тем более что отпуск на исходе.

—Ты не хочешь спросить меня о твоем отце?

—Мне это совершенно не интересно.

И тут я поняла, чем могла бы помочь ей. И будто сами собой, помимо моей воли, выговорились слова:

—Ты сможешь понять, какая кровь течет в моих жилах и в твоем сердце.

Моими устами говорил мой покойный учитель. Дочь снова закрыла глаза и проспала почти двенадцать часов кряду.

На следующий день я проводила ее в окрестности Сибиу, где недавно открыли краеведческий музей. А до этого впервые в жизни с наслаждением накормила ее завтраком. Она отдохнула, стала немного мягче и расспрашивала меня о цыганах, так и не задав ни одного вопроса о моей жизни. Скупо рассказала о себе, и я узнала, что стала бабушкой! Ни о муже, ни о приемных родителях даже не упомянула. Сказала еще, что продает землю в далекой стране, но что скоро должна будет вернуться в Лондон.

Я предложила было: «Хочешь, научу тебя делать амулеты от сглаза и порчи?», но это ее не заинтересовало. А вот когда речь зашла о целебных травах, попросила меня показать, как их отличать и находить. Мы как раз проходили мимо сада, так что я смогла передать ей свое знание, хоть и знала, что оно вылетит у нее из головы, как только она вернется в отчий край, то есть, как я теперь знала,— в Лондон.

—Не мы владеем землей — она владеет нами. В прежние времена мы беспрестанно кочевали, и все вокруг принадлежало нам — и вода, и трава, и поля, по которым катили наши телеги. И наши законы были законами природы: выживает сильнейший, а мы, слабые, мы, вечные изгнанники, учимся скрывать и таить свою силу, чтобы применить ее, лишь когда придет время. Мы верим, что Бог не создал Вселенную. Бог и есть Вселенная, мы пребываем в Нем, Он — в нас. Хотя...

Я осеклась. Но все же решила договорить, чтобы так почтить память моего учителя:

—...хотя, по моему мнению, нам следует называть Его Богиней. Матерью. Не той, кто подкидывает свое новорожденное дитя к порогу приюта, а Той, кто живет в нас и оберегает нас в минуту опасности. Она всегда пребывает с нами, когда мы выполняем наши повседневные дела с любовью и радостью, сознавая, что ничто на свете не страдание, но все — лишь способ восславить Сущее.

Афина — теперь я уже знала ее имя — перевела взгляд на один из двух домов, стоявших в саду.

—Что это? Церковь?

Часы, проведенные рядом с нею, позволили мне собраться с силами, и я спросила, не хочет ли она поговорить о другом. Прежде чем ответить, она задумалась.

—Я хочу и дальше слушать все, что ты должна сказать. Однако, насколько я понимаю, все, что ты говоришь, противоречит обычаям и верованиям цыган.

—Этому обучил меня мой учитель. Он знал такое, чего не знают цыгане, и это он заставил табор вновь принять меня... И, учась у него, я сумела постичь могущество Матери — я, отвергшая благодать материнства.

Я ухватила рукой низенький кустик:

—Если когда-нибудь у твоего сына поднимется температура, поставь его рядом с юным растением и потряси листья — жар перейдет на них. Если тобой овладеет тоска — сделай то же самое.

—Лучше рассказывай дальше про своего покровителя.

—Он говорил мне, что сначала Творение пребывало в полном одиночестве. И тогда оно произвело на свет того, с кем можно было бы поговорить. Эти двое в любовном слиянии родили третьего, а потом счет пошел на тысячи и миллионы. Ты недавно спрашивала о церкви — так вот, я не знаю и знать не хочу, что это за церковь, какому богу в ней молятся, когда ее возвели. Мой храм — это сад, небо, вода в озере и в реке, это озеро питающей. И мои соплеменники — это те, кто мыслит и чувствует так же, как я, а не те, кто связан со мной кровными узами. Мои таинства — быть с ними, славя все, что вокруг нас. Когда ты собираешься вернуться домой?

—Останусь до завтра. Если я тебе не в тягость. Еще один удар в самое сердце... Но что я могла ответить?

—Ты можешь быть здесь столько, сколько захочешь. Я спрашиваю потому лишь, что хотела отпраздновать твой приход. Если не возражаешь, устроим это сегодня вечером.

Она ничего не отвечает, и я понимаю: молчание — знак согласия. Возвращаемся домой, я снова кормлю ее, а она говорит, что должна съездить за своими вещами в отель в Сибиу. К ее приезду я все уже устроила. Мы идем на вершину холма на южной окраине городка, садимся вокруг только что разложенного костра, поем, танцуем, рассказываем всякую всячину. Афина присутствует, но не участвует, хотя цыганский барон сказал, что она — искуснейшая танцовщица. Впервые за все эти годы мне весело, ибо я смогла устроить для моей дочери эту церемонию и отпраздновать вместе с нею то, что мы с ней — живы, здоровы и погружены в любовь Великой Матери. Это ли не чудо?

Под конец она говорит, что переночует в отеле. Спрашиваю, расстаемся ли мы, а она говорит — нет. Завтра вернется.

И в течение целой недели мы делили с нею поклонение Вселенной. Как-то вечером она привела с собой своего друга, но специально объяснила мне: это — не ее возлюбленный и не отец ее ребенка. Этот человек — он был лет на десять постарше Афины — спросил, в честь чего устраиваем мы свою церемонию. Я ответила, что, по словам моего учителя, поклоняться кому-либо — значит ставить его вне нашего мира. Мы не поклоняемся, мы причащаемся Творению.

—Но ведь вы молитесь?

—Лично я молюсь святой Саре. Но здесь мы — только частица Целого и потому не молимся, а празднуем.

Мне показалось, что Афине понравился мой ответ. А ведь я всего лишь повторила слова моего учителя.

—А почему вы делаете это все вместе? Ведь свой союз со Вселенной каждый может праздновать в одиночку?

—Потому что другие — это я. А я — это другие.

В этот миг Афина взглянула на меня, и я поняла, что пришел мой черед рвать ей сердце.

—Завтра я уезжаю.

—Перед отъездом не забудь проститься со своей матерью.

Впервые за все эти дни я произнесла это слово. Голос мой не дрогнул, я не отвела глаза и знала, что, как бы там ни было, передо мной — плоть от плоти моей, плод чрева моего. И вела я себя, подобно маленькой девочке, сию минуту постигшей, что мир, вопреки тому, что твердят взрослые, полон не чудовищных призраков, но — любовью, причем не важно, как и в чем она выражается. Любовью, искупающей все грехи, исправляющей все ошибки.

И Афина прильнула ко мне в долгом объятии. Потом поправила покрывало у меня на голове — хоть у меня и нет мужа, но я не девушка, а потому по нашей традиции не должна ходить простоволосой. Что припас для меня завтрашний день, кроме разлуки с той, кого я так любила и боялась,— то и другое на расстоянии.

На следующий день она появилась с букетом цветов, прибралась в квартире, сказала, что мне пора завести очки — бесконечным шитьем я испортила себе глаза. Спросила, не будет ли неприятностей у тех, кто принимал участие в нашем торжестве,— не осудит ли их табор,— но я ответила, что нет: мой учитель был человек уважаемый, научил нас тому, чего многие из нас не знали, и ученики его живут по всему свету. Добавила, что он умер незадолго до ее появления.

—Однажды появился кот, подошел и потерся о его ноги. Для нас это возвещало смерть, и все мы встревожились, хотя знаем, как отвести злые чары,— есть на то особое действо.

Но мой учитель сказал, что пора отправляться в дальний путь: он хочет странствовать по мирам, о существовании которых только догадывался, хочет возродиться как ребенок, но сначала упокоиться на руках Матери. Похороны его были самые простые — могилу выкопали в ближнем лесу,— но народу пришло множество.

—И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?

—Точно не помню. Наверно, была... А что?

—В холле моего отеля я встретила женщину, которая сказала мне, что приехала на похороны друга. Думаю, речь шла о твоем наставнике.

Афина попросила меня рассказать еще что-нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда-нибудь случится ей быть во Франции, съездить в городок Сент-Мари-де-ла-Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.

—Сюда я приехала, потому что чувствовала — в моей жизни чего-то не хватает. Мне надо было заполнить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет... Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.

—Тебя любят.

Я заговорила не сразу — пыталась уложить в слова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.

—Хочу попросить тебя кое о чем.

—О чем угодно.

—Хочу попросить у тебя прощения.

Я увидела, как она закусила губу, а потом произнесла:

—Я ни в чем не знаю меры. Очень много работаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая... Училась искусству каллиграфии, ходила на курсы риэлтеров, запоем читала... и все это — чтобы каждый миг был чем-то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающей пустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю, что не перестаю их разочаровывать.

И только здесь, когда мы были вместе, когда устраивали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, что пробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы — в тот миг, когда человек отрывает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю, теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной душой, ибо моя жизнь нуждается в том ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верят в Великую Мать?

—На твой вопрос ни один из них не скажет «да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, среди которых поселяемся. И все же всех нас объединяет одно — цыгане, где бы они ни жили, поклоняются святой Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле, в Сент-Мари-де-ла-Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть — «Черная Сара», другие — Пречистой Девой Цыганской.

—Я должна ехать,— через некоторое время сказала Афина.— Меня проводит мой друг — когда-нибудь я тебя с ним познакомлю.

—Он вроде бы хороший человек...

—Ты говоришь как мать.

—Я и есть твоя мать.

—А я — твоя дочь.

Она обняла меня, на этот раз — со слезами на глазах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание, которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба — или мое малодушие — разлучила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многому научилась здесь.

—А научишься еще большему, ибо, хоть мы все сидим взаперти по домам, службам, городам, наша древняя кровь еще помнит бесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашем пути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом с людьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества — если сделаешь неверный шаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.

Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и я чуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобы не дал мне пролить ни слезинки, потому что я хотела для Афины счастливой судьбы, а судьба ей была — идти дальше. Здесь, в Трансильвании, кроме моей любви, она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать любое существование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить ее пожертвовать своим будущим ради того, чтобы остаться со мной.

Афина поцеловала меня в лоб и ушла, не прощаясь. Быть может, думала, что когда-нибудь вернется. К каждому Рождеству она присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не беря заказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам — хоть все в нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.

А шесть месяцев спустя переводы прекратились. Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, что она называла «пробелами».

Мне очень хочется еще разок увидеться с нею, но я знаю — она никогда не вернется: сейчас, наверно, занимает уже какой-нибудь важный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, не один внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.

Самира Р. Халиль, домохозяйка

Когда Афина с радостным криком ворвалась в дом, подхватила на руки и стала тискать немного оторопевшего Виореля, я поняла, что все прошло лучше, чем ожидалось. Видно, Господь услышал мои молитвы — Афине теперь больше нечего открывать в себе, и она может наконец жить нормально, как все: воспитывать сына, снова выйти замуж и, главное, унять свою душевную лихорадку, которая ввергала ее то в безумное веселье, то в самую черную тоску.

—Мама, я люблю тебя!

Теперь пришел мой черед сжать ее в своих объятиях. Пока она была в отъезде, я не раз терзалась ужасом при мысли о том, что она пришлет кого-нибудь за Виорелем и мы с ними никогда больше не увидимся.

После того как она поела, приняла ванну, рассказала о встрече со своей родной матерью, описала мне Трансильванию (когда мы с мужем там были, я ничего, кроме сиротского приюта, не запомнила), я спросила, когда она собирается возвращаться в Дубай.

—Через неделю. Сначала мне надо будет съездить в Шотландию, встретиться там...

«С мужчиной!» — мелькнуло у меня в голове.

—С одной женщиной,— договорила Афина, заметив, наверное, мою лукаво-понимающую улыбку.— Я чувствую свое предназначение. Когда мы устроили празднование в честь жизни и природы, мне открылись вещи, о существовании которых я и не подозревала. То, что прежде я обретала только в танце, находится повсюду и везде... И у него — женское лицо: я видела его...

Тут я испугалась. Сказала, что ее предназначение — растить сына, делать карьеру, зарабатывать деньги, снова выйти замуж, почитать Бога таким, каким мы Его знаем.

Но Шерин не слушала меня.

—Это случилось там, в Трансильвании, вечером, когда мы сидели вокруг костра, пили, рассказывали какие-то забавные истории, слушали музыку. Если не считать одного случая в ресторане, я ни разу за все то время, что провела там, не испытывала необходимости в танце — как будто черпала энергию из другого источника. Да, так вот... Там, у костра, я почувствовала, что все вокруг меня — живое, все дышит и трепещет, я ощутила себя единым целым с Творением. И заплакала от радости, когда пляшущие языки пламени сложились в женское лицо — оно выражало сострадание, оно улыбалось мне...

Меня пробила дрожь — цыганские чары, дело ясное. И одновременно я вспомнила, как Шерин еще в школе говорила, что видела «женщину в белом одеянии».

—Не поддавайся этому- это козни лукавого. У тебя перед глазами всегда были хорошие примеры... Почему же ты не можешь просто жить — жить, как все люди? Нормально?

Ох, судя по всему, я поторопилась с выводом о том, что встреча с истинной матерью подействовала на Шерин благотворно. Но ожидаемой яростной вспышки не последовало — она продолжала улыбаться:

—А что такое «нормально»? Для чего папа продолжает работать как проклятый, хотя денег у нас хватит на три поколения? Он — честный, он заслужил то, что имеет, но повторяет с гордостью, что перегружен работой. Зачем? Чего он хочет добиться?

—Он достойный человек, который тяжело работал всю свою жизнь.

—Когда я жила с вами, он, приходя домой, всякий раз спрашивал, сделала ли я уроки, потом объяснял, насколько важно для мира то, что делает он, потом включал телевизор, комментировал положение в Ливане, а перед сном читал какую-то специальную литературу... Он постоянно был занят.

И ты — тоже... В школе я всегда была одета лучше всех, ты водила меня на праздники, следила, чтобы в доме было чисто и прибрано, ты всегда была ласкова со мной, ты дала мне безупречное воспитание. Но теперь, на пороге старости, скажи: что вы намерены делать со своей жизнью? Я-то уже выросла и обрела независимость.

—Будем путешествовать. Странствовать по свету, наслаждаться заслуженным отдыхом.

—Но почему не начать это прямо сейчас, когда вы с папой еще бодры и здоровы?

Я и сама задавала себе этот вопрос. Но чувствовала, что мужу нужна его работа — не для денег, а чтобы ощущать свою полезность, доказать, что и эмигрант с гордостью выполняет свои обязательства. Когда он брал отпуск и оставался в городе, ему всегда хотелось пойти в офис, поговорить с коллегами, принять какие-то решения, хотя они вполне могли бы и подождать. Я вытаскивала его в театры, кино, музеи, и он соглашался делать все, что мне хотелось, но я чувствовала — через силу, ибо по-настоящему его интересовала только фирма, дела, работа.

Я впервые разговаривала с ней как с подругой, а не с дочерью и старалась говорить на понятном ей языке.

—То есть ты хочешь сказать, что и твой отец тоже пытается заполнить «пробелы», как ты их называешь?

—Можешь не сомневаться, что в день, когда он выйдет на пенсию,— надеюсь, этот день не настанет никогда,— он впадет в настоящую депрессию. Что делать со свободой, завоеванной такими изнурительными усилиями? Все будут хвалить его за блистательную карьеру, за то, что он оставит семье немалое наследство, за то, как умело он руководит своей компанией. Но ни у кого не будет для него времени, ибо для всех остальных жизнь течет по-прежнему и они погружены в нее. И папа вновь почувствует себя изгнанником — но только на этот раз уже некуда будет бежать.

—Ну и какие у тебя по этому поводу мысли?

—Мысль у меня всего одна — я не хочу, чтобы и меня постигла такая участь. Не пойми меня превратно — я ни в коей мере не обвиняю вас за тот пример, который вы мне подаете. Однако я хочу изменений. И немедленно.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Она сидит в полнейшей темноте.

Мальчик, разумеется, тотчас выбежал из комнаты: ночь — это царство ужаса, оживляющего чудовищные призраки прошлого, когда мы кочевали по миру, как цыгане, как мой прежний учитель — да благословит Мать его душу и да пребудет он до самого своего возвращения в Ее нежной заботе.

Когда гаснет свет, Афина не знает, что делать. Она спрашивает о сыне, а я отвечаю: «Не беспокойся, вверь его мне». Выхожу, включаю телевизор, нахожу анимационный канал, убираю звук, и готово — мальчик неотрывно уставился на экран. Проблема решена. Я задумываюсь над тем, как же раньше, когда не было телевидения, участвовали в этом ритуале женщины, тоже приводившие своих детей. Что тогда делали учителя?

Впрочем, это не мое дело.

Я должна вызвать в Афине те же чувства, которые испытывает сейчас ее сын: телеэкран для него — дверь в иную реальность. Все очень просто и одновременно — необыкновенно сложно. Просто, потому что достаточно всего лишь изменить отношение и сказать себе: «Не буду больше искать счастья». И с этого мгновения я — свободна и независима и смотрю на мир собственными, а не чужими глазами. Искать буду не счастье, а приключение.

А сложно — потому что люди внушили мне: счастье — это единственная цель, к которой стоит стремиться. Как же не искать его? Зачем вступать на опасную тропу, по которой другие ходить не рискуют?

И что такое, в конце концов, счастье?

Любовь, отвечают мне. Но любовь не приносит и никогда не приносила счастья. Скорее наоборот: любовь — это тоска и смятение, поединок, это — ночи без сна, когда терзаешься вопросом, правильно ли ты поступаешь. Истинная любовь состоит из экстаза и агонии.

Ну хорошо, не любовь. Мир. Но если мы взглянем на Мать, увидим, что Она никогда не пребывает в мире. Зима воюет с летом, солнцу никогда не дано встретиться с луной, тигр преследует человека, который боится собаки, которая преследует кота, который преследует мышь, которая путает человека.

Деньги приносят счастье. Очень хорошо: все, у кого достаточно денег, чтобы обеспечить себе высочайший уровень жизни, могут больше не работать. Однако они работают, работают лихорадочно, словно боятся потерять все. Деньги приносят... нет, не счастье, а деньги. Бедность может принести несчастье, но обратное — не верно.

Большую часть своей жизни я искала счастья — а сейчас хочу только радости. Радость подобна сексу — она начинается и кончается. Я хочу наслаждения. Хочу удовольствия. А счастья? Да нет, больше я в этот капкан не попадусь.

Когда я, находясь среди нескольких человек, хочу спровоцировать их, задав один из важнейших вопросов нашего бытия, все отвечают: «Я счастлив».

Я продолжаю: «Но разве вы не хотите получить больше? Разве не хотите продолжать рост и развитие?» «Разумеется, хотим»,— в один голос отвечают мне.

«Тогда вы — не счастливы»,— говорю я. И мои собеседники предпочитают сменить тему.

Я должна вернуться в ту комнату, где сейчас находится Афина. Там темно. Она слышит мои шаги. Вот чиркнула спичка и зажглась свеча.

—Все, что окружает нас,— это Вселенское Желание. Это не счастье, а желание. А в желании всегда есть некая неполнота. Ибо, исполняясь, оно перестает быть желанием. Разве не так?

—Где мой сын?

—Он — в полном порядке, смотрит телевизор. Я хочу, чтобы ты смотрела на эту свечу молча, не произнося ни слова. Только верь.

—Верить во что?

—Я ведь просила тебя хранить молчание. Просто верь — то есть ни в чем не сомневайся. Ты — жива, и эта свеча есть единственная точка в твоей вселенной. Верь в это. Забудь раз и навсегда, будто дорога — это способ дойти до цели, на самом деле цель достигается при каждом шаге. Повторяй каждое утро: «Я пришла», и ты увидишь, как легко тебе станет вступать в контакт с каждым мгновением твоего дня. Я помолчала.

—Пламя свечи озаряет твой мир. Спроси ее: «Кто я?» Снова помедлила немного и продолжала:

—Предвижу твой ответ: «Я — такая-то, пережила, увидела и прочувствовала то-то и то-то. У меня есть сын. Живу в Дубае». А теперь снова спроси у свечи: «А кем я не являюсь?»

И снова сделала паузу.

—Ты должна будешь ответить: «Счастливым человеком. Типичной матерью семейства, которая думает только о сыне, о муже, о том, как бы купить дом с садом, где можно будет проводить все лето». Я права? Ты можешь говорить.

—Права.

—Стало быть, мы на верном пути. Ты — как и я — человек неудовлетворенный. Твоя «реальность» плохо сочетается с «реальностью» других людей. И ты опасаешься, как бы та же судьба не постигла и твоего сына. Верно?

—Верно. Опасаюсь.

—И тем не менее знаешь, что остановиться не сможешь. Ты борешься, но не в силах одолеть свои сомнения. Внимательно гляди на свечу: в этот миг она — твоя вселенная. Она приковывает твое внимание и немного освещает то, что вокруг. Глубоко вздохни, как можно дольше задержи воздух в легких, а потом выдохни. Повтори это пять раз.

Она повиновалась.

—Это упражнение успокоит твою душу. Теперь вспомни мои слова — верь! Верь, что ты — в силах! Что ты уже пришла, куда стремилась. Помнишь, когда мы пили чай, ты рассказала мне, что сумела изменить поведение своих сослуживцев по банку, потому что научила их танцевать. Так вот, это — не так.

Ты изменила все — ты танцем преобразила действительность. Ты поверила в эту историю о Вершине, которая заинтересовала меня, хотя раньше я не слышала ничего подобного. Тебе нравилось танцевать, ты верила тому, что делаешь. Невозможно верить в то, что тебе не нравится, понимаешь?

Афина, не сводя глаз с огонька свечи, молча кивнула.

—Вера — это не желание. Вера есть Воля. Желание — это пустота, всегда требующая заполнения. Воля есть сила. Воля меняет пространство вокруг нас, подобно тому, как ты преобразила свою работу в банке. Но для этого тебе необходимо Желание. Пожалуйста, сосредоточься на свече!

Твой сын вышел отсюда и стал смотреть телевизор, потому что темнота пугала его. В чем причина этого? На темноту мы можем проецировать все что угодно, но чаще всего — наши страхи. Это свойственно и детям, и взрослым. Медленно подними правую руку.

Рука поднялась. Я попросила сделать то же самое и с левой рукой. Взглянула на ее груди — они были гораздо красивей моих.

—Можешь опустить — но медленно. Закрой глаза, глубоко вздохни, я зажигаю свет. Готово! Наш ритуал окончен. Пойдем в комнату.

Она поднялась с трудом — от долгого пребывания в позе, которую я велела ей принять, ноги онемели.

Виорель уже заснул. Я выключила телевизор, и мы прошли на кухню.

—Для чего было нужно все это?— спросила она.

—Для того лишь, чтобы вывести тебя из повседневной действительности. Внимание можно сосредоточить на чем угодно, но я предпочитаю темноту и огонек свечи. Но ты, наверное, хочешь узнать, куда я направляюсь? Так ведь?

Афина ответила, что ехала поездом три часа, да еще с ребенком, что ей надо собрать вещи и что на свечу она может смотреть у себя дома — для этого вовсе не нужно было приезжать в Шотландию.

—Очень даже нужно,— возразила я.— Нужно для того, чтобы понять — ты не одна, есть и другие люди, вступающие в контакт с тем же, что и ты. Достаточно тебе будет понять это — и ты поверишь.

—Во что?

—В то, что ты — на верном пути. И, как я сказала тебе, каждый сделанный шаг — это и есть достижение цели.

—На каком еще пути?! Я думала, что, когда найду в Румынии мать, обрету душевный мир, в котором так нуждаюсь. Ничего подобного не произошло. Так о каком пути ты говоришь?

—Об этом я ничего не знаю. Ты постигнешь это сама, когда начнешь учить других. Вернешься в Дубай — возьми себе ученика или ученицу.

—Чему же я стану их учить? Танцу или каллиграфии?

—Тем и другим ты уже владеешь в совершенстве. Ты должна учить тому, чего не знаешь сама. Тому, что Мать захочет явить людям через твое посредство.

Она взглянула на меня как на полоумную.

—Да-Да,— настойчиво сказала я.— Как ты думаешь, зачем я попросила тебя поднять руки и глубоко вздохнуть? Чтобы ты подумала — мне ведомо нечто такое, чего ты не знаешь. Но это не так: это был всего лишь способ вывести тебя за пределы привычного мира. Я не прошу тебя благодарить Мать, твердить о том, какие чудеса Она творит, говорить, как среди пляшущих языков пламени возникает Ее дивный лик. Я попросила лишь сделать бессмысленное и нелепое движение — поднять руки, сосредоточиться на огоньке свечи. И этого достаточно. Достаточно при каждой возможности, при каждом удобном случае делать нечто такое, что не согласуется с действительностью, окружающей нас.

Когда ты начнешь придумывать для своего ученика ритуалы, ты почувствуешь — кто-то ведет тебя. И тогда начнется ученичество — так говорил мой учитель. Захочешь прислушаться к моим словам — хорошо. Не захочешь — продолжай жить, как жила, как живешь сейчас. И в конце концов начнешь биться головой о стену, чье имя «неудовлетворение».

Я вызвала такси, мы еще немного поболтали о пустяках вроде моды и мужчин, и Афина уехала. Я была совершенно убеждена в том, что она послушается меня, ибо не тот это был человек, чтобы не принять вызов.

—Учи людей быть разными! Больше ничего и не нужно!— крикнула я вслед удалявшейся машине.

Это называется — «радость». Ибо счастье — довольствоваться тем, что у тебя уже есть, будь то любовь, ребенок, работа. Но не для такой жизни появились на свет Афина и я.

Следующее