|
|||||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Владимир Орлов. Альтист Данилов >> Часть 18. |
Владимир Орлов |
| Предыдущее |
Часть 18.
Утром он пошел на Ярославский рынок за овощами и у ворот рынка увидел бойкую торговлю леденцами на палочке. Данилов и сам с детства любил прозрачные, тающие во рту петушки и слоники, но сейчас очередь была уж больно длинная.
—Синий бык на палочке! Синий бык на палочке! — по привычке повторял мужик с мешком, хотя зазывать кого-либо и не было нужды. — Синий бык кончился! — услышал Данилов. — Остались петушки и пришельцы в скафандрах!
«Мистика какая-то!» — подумал Данилов.
Днем, чуть где рядом возникали разговоры о быке, Данилов отходил подальше. Флейтист Садовников признался, что был вчера на Выставке и теперь чувствует себя одураченным. «Подумаешь, показали какого-то... А я-то ждал!» Скрипач Земский заметил, что следовало на ипподроме просто выставить слова: «Прогулка гигантского синего быка». В мозгу каждого из зрителей возник бы бык и его прогулка, и это было бы настоящее искусство, а не шарлатанство, как теперь. Многие сходились на том, что сейчас в Москве, — видимо, в связи с синим быком — ощущается явный подъем мужской силы. В антракте «Спящей» Данилов попал к телевизору на программу «Время» и после показа семян, готовых к весне, увидел на экране известного комментатора Евгения Синицына. Он сказал, что наш панкратьевский бык вызвал интерес и за рубежом, сегодня не один автобус привозил к его вольеру туристов. Прибыл в Москву взглянуть на быка и популярный странствующий рыцарь Резниковьес на кобыле Конкордии и с официантом. («Пусть взглянет», — подумал Данилов.) И это не удивительно, отметил Синицын, дружба сближает континенты, и вот сегодня ночью наш бык Василий посланцем сотрудничества улетит в Канаду. Данилов вперед подался. «Да, — сказал Синицын, — сегодня бык Василий подарен известному представителю деловых кругов Канады Андре Ришару».
О канадском миллионере Ришаре из Принс-Руперта Данилов слышал. Ришар не раз прилетал в Москву. Он был знаменит и как собиратель, имел прославленные коллекции животных, фарфора и мебели шестнадцатого века. В честь сделки он подарил Торговой палате маньеристское кресло работы ломбардских мастеров с часами над спинкой. Теперь в ответ ему преподнесли Василия. «И правильно сделали!» — сказал Данилов и пошел доигрывать «Спящую».
Он знал, что Ришар человек деловой, поэтому завтра к утру бык Василий будет в Канаде. А там пусть спит себе до конца каникул. И все же вечером Данилов Наташе звонить не стал. Мало ли что.
Он опять взял ноты Переслегина. Переслегин мог уже и получить его открытку, однако пока не откликнулся. И опять симфония Данилову понравилась. Теперь она ему не только понравилась, но и взволновала его. Ему показалось, что жизнь альта в этой симфонии — отражение его, Данилова, жизни. И изгибы чувств альта — это изгибы его чувств. Будто себя он ощутил в нервном движении альта по страницам партитуры, свои мучения и свои надежды, свою любовь и свои долги. В четвертой части он обнаружил даже летучее место, где альт, или он, Данилов, останавливается возле химчистки с намерением получить брюки, но сейчас же набежавшая волна жизни подхватывает его и несет дальше, оставив брюки висеть. Лишь изредка альту, как и ему, Данилову, выпадали мгновения для раздумий или просто для тихих чувств, но мгновения эти были недолгие, они тут же срывались в бурю или в суету. Впрочем, все это были мысли литературные. Подобного рода мысли возникали у Данилова обычно лишь при чтении нот. Когда же он играл или слушал чужое исполнение, ему было уже не до видений и слов, тут жила музыка, она значила для Данилова больше, нежели видения, слова, а порой — и сама жизнь. «Нет, это можно сыграть! — воодушевлялся Данилов. — Я сыграю это!» Однако тут же он обдавал себя холодной водой — где он сыграет? С кем? «Неважно, где, с кем, а симфонию я приготовлю», — решил Данилов. При этом альт в его душе уже вел тему из пятой части партитуры Переслегина.
Хотя Данилов и положил себе о Кармадоне не думать, он думал о нем. И по привычке, и просто из беспокойства. И еще — он все же рассчитывал на один серьезный разговор с Кармадоном. Надо было рассказать ему о времени «Ч» и посоветоваться. А может, кое о чем и попросить... О Кармадоне он узнал вот что.
Деловой человек Ришар обещал пополнить быком Василием свою галерею редких животных. Однако сразу же по прибытии Василия в Принс-Руперт, как Данилов и предполагал, зоологи Ришара взяли быка в оборот. Опять быка хотели усовестить и заставить его обзавестись потомством. И наверное, Ришару еще в самолете виделись тучные стада синей масти в долине Фрейзера. Бык отогнал настойчивых зоологов Ришара движением ног и покинул галерею редких животных. Как понял Данилов, навсегда.
Сутки Данилов провел в тревоге, все сигналы и шумы принимал в напряжении чувств, в одиннадцать вечера услышал новость: на севере Канады на берегу Гудзонова залива охотником Кеннаном замечено странное явление. Изо льда на тонком стебле торчал невиданный цветок, светившийся в полярной ночи. Кеннан цветок сорвал, а корней не обнаружил. Позже лабораторным путем в диковинном растении было установлено большое содержание молибдена.
«Ну все», — вздохнул Данилов.
Без промедления маршрутом Чкалова Данилов вылетел в Канаду, имея при себе лом и шанцевый инструмент. На месте цветения он понял, что ломом ему не обойтись. Лом заменил отбойным молотком. Подо льдом земля была схвачена вечной мерзлотой, раз на Кармадоне появились волопасные растения, значит, Кармадон отключился, себе не хозяин — и как бы он не замерз на вечные времена. Долго Данилов бился с канадской мерзлотой, пот с лица стирал, наконец откопал Кармадона. Кармадон пребывал чуть ли не в состоянии замороженного, и был он уже не бык, а то странное существо, с присосками, проволоками и неизвестно с чем, какое плавало у Данилова в ванне. Данилов пытался разбудить Кармадона, но где уж тут! Данилов выругался, поволок Кармадона в Останкино, к себе на квартиру. Там он сунул Кармадона в ванну и пустил горячую воду.
—Где я? — поднял веки Кармадон.
—У меня, — жестко сказал Данилов. — Каникул тебе осталось пять дней. Считай, что быком ты побыл.
—Опять я оброс волопасным... — увидел Кармадон.
Он выпил свои пилюли, скривился, окрасил воду в синий цвет и вернул себе человечье тело.
—Так и не выспался? — спросил Данилов.
—А я спал? — Кармадон ошалело уставился на Данилова.
—Нет, ты разгуливал с гитарой по Испаниям, — сказал Данилов. — Ты ведь ас!
«Это я зря, — подумал Данилов. — Да и чего я злюсь на него! Ну возился я с ним, но я и должен был с ним возиться. Спал он, и хорошо, что спал. По крайней мере, ничего дурного не учинил. Ведь действительно устал он у волопасов, что же ему не отсыпаться!»
—Я спал! — в отчаянии ударил рукой по воде Кармадон. — Я раскис!
—Не расстраивайся, — сказал Данилов уже с некоей жалостью к Кармадону. — Ну подумаешь, спал...
—Нет, позор! Стыд-то какой! Разве я ас! Я слаб!
Кармадон чуть ли не стонал, так был расстроен.
—Что было, то было. Но я не думаю, что теперь, — заметил Данилов, — ты проявляешь сильные стороны своей натуры.
—Ты прав, — утихнув, сказал Кармадон. — Теперь я и вовсе нюни распустил.
—Вот полотенце, вот пижама... Неужели ты ничего не чувствовал и ничего не помнишь?..
—Смутно припоминаю что-то... Точно грезы... Водили меня куда-то... Что-то заставляли делать... А я от них шарахался... в разные углы Земли...
—Я тебе потом дам газеты. Из них ты узнаешь о некоторых своих приключениях.
—Какой позор!
Утром ему пришлось будить Кармадона. Тот хоть накануне и отказывался прилечь и просил Данилова пожалеть чистое белье, сейчас тихо спал на диване. Разбуженный, он смутился, опять корил себя, спрашивал Данилова, не знает ли тот средств, чтобы вовсе истребить в организме сон. Данилов средств не знал. Зазвонил телефон. Данилов услышал Наташу.
Экая была досада! Хоть бы Кармадон вышел куда на секунду, за сигаретами, что ли, или за почтой, так нет, вялый и сонный, он сидел в кресле. Данилов слушал милый Наташин голос, а сам боялся назвать Наташу по имени, говорил невнятно и коротко, будто хотел отделаться от Наташи.
—Что с тобой, Володя? — спросила Наташа. — Тебе неприятен мой звонок?
—Нет, я так ждал его, — сказал Данилов, но тут же оглянулся на Кармадона. — Видишь ли, я очень спешу...
—Ну, извини, — сказала Наташа и положила трубку.
—Подожди!.. — чуть ли не вскричал Данилов.
—Кто это? — спросил Кармадон.
—А-а-а! — хмуро махнул рукой Данилов. — Так...
«А впрочем, может быть, оно и к лучшему, что Наташа теперь позвонила, — подумал Данилов, — через пять дней я ее найду и извинюсь...»
—Кофе готов, — сказал Данилов. — Вот бутерброды с сыром. Что ты намерен делать нынче?
—Не знаю, — протянул Кармадон.
—Ну смотри, — сказал Данилов. — Посиди дома. Включи телевизор. Почитай газеты со статьями о тебе...
—Что ж, давай, — поморщился Кармадон.
Данилов, как всегда поутру, гладил электрическим утюгом черную бабочку для ямы. Из кухни он услышал громкие стенания Кармадона над ежедневными газетами. Данилов зашел в комнату.
—Мало того, что я спал, — поднял голову Кармадон и сказал печально, — но мне еще и спать не давали. Покой нам только снится...
—Это кто тебе сказал?
—Сам понял...
—Знаешь что, — предложил Данилов, — если ты более не намерен... отдыхать, может быть, ты сходишь в парную? В Сандуны или в Марьинские бани. Сам я сегодня не могу, но я тебе адрес дам...
—В какую уж тут парную, — вздохнул Кармадон.
Он чуть ли не плакал. Такой ли он прибыл на Землю из своей волопасной далекой и бурной жизни! Тогда он был устал, но могуч, тогда он верил в себя и верил в свои грядущие подвиги, рискованные, но уж и со страстями, тогда он был вулкан, а теперь он — пластмассовая пепельница с угасшими окурками, тогда он имел своим девизом слова: «Ничто не слишком», а теперь ему, наверное, было бы стыдно вспомнить о них, тогда он был бас, а теперь он тенор, лирический и тихий, способный спеть лишь Трике, да и то в народной опере мукомолов. Укатали Кармадона волопасные бдения, видно, и асом со спецзаданием он уже не мог себя ощутить. Восемь дней назад, при явлении Кармадона, вышло само собой, что Данилов почувствовал себя станционным смотрителем, принявшим влиятельного камергера, когда-то однокашника. То есть так низко Данилов себя не ставил, но что-то подобное ощутил. Пусть и минутное, но ощутил. Теперь же Данилов готов был стать чуть ли не опекуном Кармадону, так все в госте изменилось за неделю. Данилов погладил брюки, тут он услышал возглас Кармадона:
—Ну это уж слишком! «Синий бык — имп..!» Данилов, разве такое могло быть?! Даже и во сне?
—Как тебе сказать... — осторожно начал Данилов.
Кармадон швырнул на пол газету с заметкой о странном поведении принсипского синего быка, так швыряют рецензии, отметил Данилов, разобрав только, что рецензия ругательная, и не желая вдаваться в подробности. Из чувства протеста и самосохранения. Кармадон смотрел теперь на Данилова, и Данилов знал: Кармадон надеется, что он, Данилов, сейчас назовет газету бессовестной.
—Значит, было что-то... — сказал Данилов.
—Они врут! — возмутился Кармадон и взглядом превратил газету в туалетную бумагу. — Что же, и эта Синтия входила ко мне? И заявила, что бык — импотент? Да как она посмела! Да я разыщу ее теперь!..
—Она входила. И так сказала. И была возмущена быком Мигуэлем не меньше, чем ты теперь ею...
—О ужас! Ужас! — Кармадон закрыл глаза и откинул голову. — Я так мечтал побыть синим быком! И я ведь был синий бык!
—Да, ты был бык, — согласился Данилов.
—Нет, после такого позора мне надо проситься куда-нибудь на последнее дело! Пыль какую-нибудь пересыпать в канавах на Сатурне, чтобы дурачить звездочетов!
И Кармадон затих.
—Оставь эти мрачные мысли, — сказал Данилов. — У тебя еще все впереди. Успокойся.
—Нет, после этой газеты я не успокоюсь! Иначе мне хоть и не возвращаться с каникул... У тебя есть гантели?
—Есть, — сказал Данилов, — пятикилограммовые.
—Хорошо. Я начну с зарядки.
—Начни... Потом сходи в парную.
—И схожу. Я себя пересилю.
«А что, — подумал Данилов, — и пересилит...»
—Тоже мне Синтия! — покачал головой Кармадон. — И коровы этого Бурнабито! Небось какие-нибудь дохлые и забитые...
Однако вечером, вернувшись с исполнения «Барабанщицы», Данилов опять увидел Кармадона унылым. На кухонном столике он обнаружил чужую газету, грязную, мятую, и на ней — следы закуски. И запахи на кухне стояли чужие.
—Пил с кем-нибудь? — спросил Данилов.
—Да. В бане познакомился с двумя.
—Кто такие?
—Из вашего дома. Один водопроводчик. Коля. Другой из твоего театра. Скрипач. Земский. Николай Борисович.
—Да, — кивнул Данилов. — Земский у нас сегодня на больничном. Люмбаго. Зад, что ли, он в бане-то грел?
—Нет, выше.
—И кем же ты им назвался?
—Твой детский друг. Содержались вместе в детском доме. Теперь живу в Сибири. Специалист по молибдену.
—Сибирь большая.
—Мне старуха, которая у вас внизу сидит, то же самое сказала. На твоем месте я давно бы эту старуху превратил в растение. Я ей объяснил, что я из Иркутска.
—Что же, Иркутск — хороший город, — сказал Данилов. — Но ты опять не в духе?
—А-а-а! — махнул рукой Кармадон. — А может, это все от познанья?
—Что от познанья?
—Ну... — смущенно сказал Кармадон, — странный случай с Синтией и... другие странные случаи...
—Не понял.
—Может быть, бессилие мое от излишнего познанья?
В глазах Кармадона была печаль, будто он открыл в себе болезнь, от какой его дальнейшая жизнь могла выйти лишь сплошным страданием. «А ведь он кроткий сегодня, — подумал Данилов. — Прежде он непременно бы привратницу Полину Терентьевну произвел в кактус или в авоську с большими дырами, а нынче был деликатным и с ней, и с Земским, и с водопроводчиком Колей...» Тихая жалость к Кармадону опять возникла в Данилове. Он простил Кармадону повешенную Наташей трубку.
—Почему же именно от познанья? — спросил Данилов, спросил не для себя, а как бы давая Кармадону возможность усомниться в истории собственной болезни.
—Данилов, ты наблюдал наших знатоков и теоретиков? Они лысы, беззубы и бессильны от познания!
—Зубы-то тут при чем? — искренне удивился Данилов. — Потом ты... то есть такие, как мы с тобой, и не слишком удручали себя познанием. Да нами не надо. Мы практики, у нас дела, катаклизмы, чувства, нам в этой суете некогда... Теоретики, мыслители, знатоки — они оттого и теоретики, что они изначально бессильны. Или успели обессилеть, вот и пошли в мыслители... Об облысении я не говорю. Это другой вопрос... Наконец, мыслителям и знатокам нужно познавать и мыслить и по долгу службы. Им отведено время и пространство, все мгновения для них остановлены, а тут... — Данилов чуть было не добавил, что эти теоретики-мыслители, наверное, и обедать с горячими блюдами успевают каждый день, но удержался.
—Ты не прав, — сказал Кармадон, и опять с печалью. — Это в нас уже не истребить. Это в нас — профессиональное, демоническое. Мы ведь, к несчастью, духи познанья. Ты что, забыл? Да, я практик, демон действия, я реалист и презираю мыслителей и знатоков, но я жаден. До всего жаден. И, сам того не желая, впитываю в себя чувственные и деловые познания! А они, может, меня и погубят! Может быть, они для меня окажутся больнее откровений аналитических натур! Ты прав, те и начинали с того, что были бессильны. А если обессилею я! Если я иссякну!
—Просто ты не спал у волопасов. Вот и вся причина.
—Нет, Данилов, это от познанья. От познанья!
Данилов понял, что Кармадона не сдвинешь. Данилов был спорщик, порой и отчаянный, спорить мог о всяких предметах, в том числе и ему незнакомых, в особенности с Муравлевым и духовиками из оркестра. Но сейчас он не хотел спорить. То ли устал на «Барабанщице», то ли еще отчего. Он догадывался отчего. Много в его жизни скопилось больного, важного, такого, что Данилов обещал себе обдумать или решить. Однако в житейской суете он то и дело откладывал обдумывания и решения до лучших времен, посчитав, что уж пусть пока все идет как идет. И сегодня Данилов не желал раздувать спор, какой мог привести неизвестно к чему. И было еще одно обстоятельство. Данилову вдруг показалось, что он холоден к волнениям Кармадона, что эти демонические сомнения его, Данилова, как будто бы и не касаются, словно сетования москвичей на толкотню в троллейбусах погонщика оленей.
Данилов принес коньяк и ликер «Северное сияние», купленный им в бенефисный день синего быка на мадридской корриде. На всякий случай предложил Кармадону коньяк, но вкус у того не изменился.
—Да, Данилов, — сказал Кармадон, — мы с тобой жили чувствами! Мы не из тех, кто обожает точные науки и умствования сухих голов, любомудров, кто готов с лупой обползывать взглядом все закоулки изловленных душ! Ты знаешь, я люблю вихри, наваждения, спирали того, что люди называют злом, напасти, буйное лихо, тут — моя стихия, тут я — деятель, решительный и рискованный. Тут я жаден, оттого и взял девизом — ничто не слишком.
Данилов чуть было не признался, что у него свои взгляды на зло, наваждения, лихо, но промолчал.
—Но действовать, — сказал Кармадон, — это ведь не стекла бить, не кровь высасывать на манер вурдалака, не править бал! Да и стал бы я уважать себя, если бы к волопасам меня послали пробки выкручивать в подворотнях! Там нет пробок и нет подворотен, это я так, для земной ясности. Нет, мне поручили всю цивилизацию. Я должен был смутить цивилизацию, и я ее смутил. Я повернул ее ход и сам не понял еще куда. Повернул мягко и даже изящно, ничто не скрипнуло и не сломалось! Как мастер я был доволен. Но чего мне это стоило!
Тут Данилов чуть было не дал Кармадону понять, что он забылся и говорит о вещах, которые ему следовало бы держать за зубами. В дружеской беседе тем более.
—Я вынужден был изучить всю их цивилизацию, насквозь, понять ее, а у них ведь и философии есть, да объемистее и рискованней земных, и привычки покрепче философий! Я путал их сновидения, но не с наскока и не подпуская соблазнов — они от них устали! Нет, я должен был как бы создать свежую философию, оснастив ее новейшими данными точных наук, чтобы глиры ей поверили. И этой философией пропитать их сны! Каково! Но ведь я и сам отравлялся знанием. Я от него уставал и мучился. От него, а не от бессонницы! А что дальше? Ведь эдак такое узнаешь, что не только обессилеешь навсегда и обретешь равнодушие. Но и спросишь: а зачем? Зачем я путал волопасам сны? Зачем мы? Зачем я? Зачем мне бессмертие?
Кармадон замолчал. Данилов тут же хотел опять сказать Кармадону, что усталость пройдет, что кому-кому, а именно им с Кармадоном беды от познанья не грозят. Какие уж, мол, у них такие познанья! Но смолчал, понял, что слукавит. Да, излишних знаний сам он, Данилов, избегал. Но каких? Тех, что могли бы войти в него, словно программа с перфокарты в математическую машину, сами собой и без его, Данилова, усилий и мучений. Кому что! Данилов говорил себе, что если он будет знать все вширь и вглубь до бесконечности, жить ему станет скучно. Все о прошлом знать он, пожалуй, был согласен, однако тут не все архивы были ему доступны... Ну, ладно... Иному человеку, прилежному подписчику журнала «Здоровье», доставляет удовольствие ежесекундно чувствовать, в какой из его кишок и в каком виде находится сейчас пища и какая из костей его скелета куда движется. Данилову однажды любопытно было изучить, что у человека внутри, но помнить всегда о своих капиллярах, брыжейке, артериях, венах, седалищном нерве ему было бы противно. Тогда он был бы не Данилов, а мешок с кровеносными сосудами и костями. Он знал, что музыка любит счет. Он жил этим. Он брал ноты и в каждой вещи первым делом видел свою арматуру, свои опорные балки, свои перекрытия и ложные своды. Но это его профессиональное знание тут же уходило куда-то далеко-далеко, было таким же естественным, как и умение пальцев Данилова иметь дело со смычком и струнами. Если бы вся математика была для него главным в музыке, Данилов давно бы разбил инструмент, не Альбани, конечно. Музыка была его любовь. Любовь он мог принять только по вдохновению, а не по расчету. И жизнь его была — любовь. Любовь же требует тайн, преувеличений, фантазий, удивления, считал Данилов, на кой ему нужна любовь холодного ума! Холодный ум чаще всего и обманывается. И уж, как правило, своего не получает. Что-то получает, но не свое.
Как известно, Данилов еще в лицейские годы имел возможность все знать, все чувствовать, все видеть. Возможностью этой он пренебрег, от скуки демонических откровений его стали мучить мигрени и колики в желудке. Он прикинулся легкомысленным простаком с малым числом чувствительных линий. Медицинская комиссия Данилова не раскусила, и он был освобожден от Большого Откровения. Освобожден без томительных волокит: в ту пору вышел циркуляр, не писанный, но разъясненный, — не всех лицеистов одаривать Откровением, дабы не принести вреда ни им, ни делу. Данилов, если б захотел, мог тайно, в единое мгновение все знать, все чувствовать, все видеть, он сохранил в себе это умение, но он и специальным-то аппаратом познания средних возможностей (ПСВ-20), врученным ему с лицейским дипломом, пользовался редко. И то в служебных целях. А не для себя. Для себя он все открывал сам, будто человек. Но уж зато какую радость доставляли ему эти открытия! Сейчас он вдруг подумал, что Кармадон, наверное, прав, ведь и в самом деле разумом и чувствами и он, Данилов, впитал в себя столько знания, что и представить трудно! И чужие открытия вошли в него — мелодией, словом, линией, цветом, знаком препинания. Но вошли в него не сами собой, а словно бы притянутые его натурой! И пока они нисколько не пугали его. Напротив, они входили в его радости, в его страдания, в его любовь и его музыку! Они делали их звучнее и ярче. Однако теперь слова Кармадона расстроили Данилова: а вдруг печали Кармадона имеют основания? И наступит время, когда он, Данилов, устанет от жизни и музыки, как скрипач Земский? Вдруг в познании — погибель?
—Новый Маргарит, — сказал Кармадон, — пошел в мыслители, и ты бы видел, на кого он стал похож!
Кармадон поморщился. Новый Маргарит, брат Кармадона, прежде выглядел вполне спортсменом.
—Он мне жалок. А Новый Маргарит говорит, что ему сладко ощущение вечности. Что, по-твоему, — вечность?
—Ну... — задумался Данилов. — Ощущение вечности... наверное, это когда для тебя свершившееся не исчезает, а будущее уже свершилось...
—Ну хотя бы! Сладко ли тебе было бы это ощущение?
—Свершившееся-то пусть не исчезает, — сказал Данилов. — А в том, чтобы будущее уже свершилось, для меня никакой нужды нет.
—Так на кой нам с тобой ощущение вечности!
—Что зарекаться заранее? — сказал Данилов. — А вдруг когда-нибудь захочется ощутить вечность?
—Ну и ощущай! — обиделся Кармадон.
«О чем это я! — подумал Данилов. — Захочется вечность ощутить! В последние мгновения перед временем «Ч»! Данилову стало ясно, что, если направление разговора не изменится, толку будет мало. Кармадон думает сейчас о своем, он — о своем. «Пусть он выговорится, — решил Данилов, — душу отведет, я уж потом как-нибудь вставлю словечко о времени «Ч». И нечего мне пока разводить турусы на колесах...» Тотчас же Данилову на ум пришла мысль, что он подумал безграмотно, турусы на колесах — это древние осадные башни на колесах, и как их можно разводить! При этом Данилов не мог не отметить, что в его натуре, на самом деле, осело много мелкого знания, вроде как об этих турусах. А зачем оно ему — неизвестно. Если только помогать Муравлеву решать кроссворды. Но Муравлев подписан на энциклопедию с укороченным текстом, уже выкупил четырнадцать томов.
—Эх, Данилов, — сказал Кармадон. — Что же мне теперь — и девиз менять? Ничто не слишком! Кабы так! Вот тебе и ничто не слишком! А ведь я был спокоен в уверенности, что эти слова — мои... Неужели я стану мелким? А может, крамола заведется у меня в голове? Ужас-то какой!
—Пройдет все! — махнул рукой Данилов.
—А эта... Синтия, — спросил Кармадон. — Она хоть интересная женщина?
—Она не в моем вкусе. Но многим нравится.
Кармадон опустил голову, притянул к себе бутылку «Северного сияния», опять выпил из горла весь напиток. Жидкость в бутылке тут же восстановилась.
Данилов, понимая, что улавливает мгновение не бескорыстно, все же поддался слабости и спеша, но и смущаясь, рассказал Кармадону о лаковой бумажке со временем «Ч» и ловком порученце Валентине Сергеевиче. Инструмент работы Альбани в рассказ не вошел. При этом Данилов отдавал себе отчет в том, что, если бы Кармадон сидел сейчас перед ним спелым асом со спецзаданием, каким явился в первый день каникул, он, Данилов, ни единого слова о времени «Ч» произнести бы не смог.
—Что, что? — переспросил Кармадон, подняв голову.
Данилов повторил.
—Эко тебя... — выговорил Кармадон. — Кто же этот Валентин Сергеевич? Вошь, наверное, какая-нибудь... — Удивленный новостью, он, естественно, думал прежде о мелочах, отставив суть дела пока в сторону.
—Ты в ведомстве Канцелярии от Того Света? — спросил Кармадон.
—Да, — кивнул Данилов.
—В Канцелярии от Того Света, так... — думал вслух Кармадон, — там у меня... — Он бровь сдвинул, обозначив напряжение мысли. Спросил: — А ты, часом, ничего не натворил?
—Да нет, — пожал плечами Данилов, — ничего эдакого... Если только мелочи какие...
—Честно? — строго спросил Кармадон.
—Честно, — кивнул Данилов, но не слишком решительно.
—Ладно, — кивнул Кармадон. — Не отчаивайся... Ведь ты же способный демон! Я-то тебя знаю... Мы разберемся... И я... И Новый Маргарит... Он теперь на вершине...
Кармадон опять откушал «Северного сияния». Он был сейчас добр к Данилову, он жалел его, как жалел себя, приняв Данилова за жертву познанья.
—Выручим! — ребром ладони Кармадон ударил по столу.
| Следующее
|