Библиотека Живое слово
Классика

«Без риска быть...»
проект Николая Доли



Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Х. Мураками. Мой любимый sputnik >> Глава 11


Харуки Мураками

Мой любимый sputnik

Предыдущее

Глава 11

ДОКУМЕНТ 1

ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН:

ЕСЛИ В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

В настоящий момент... да, уж если рассказывать об этом, мое состояние сейчас — некий си-ю-минут-ный результат на долгот пути Судьбы (а вообще-то существуют в Судьбе какие-нибудь иные результаты, кроме «сиюминутных»? — весьма интересный вопрос, однако оставлю его до лучших времен) ...итак, я живу на этом греческом острове. Маленьком греческом остове, названия которого и не слышала до недавнего времени. Точное время сейчас... Ч утра, чуть больше.

Конечно, до рассвета еще далеко. Невинные козы сбились в кучку и мирно спят, укрытые общим сном. За окном в поле выстроились в ряд оливковые деревья — наверное, у них есть еще немного времени, чтобы насытиться глубокой темнотой ночи. Что дальше* Ну, как обычно, луна. Мерзнет над крышами и похожа на мрачного монаха, в простертых, словно для подношения, руках которого лежит бесплодное море.

На всем белом свете, где бы я ни была, больше всего люблю это время суток. Время, когда я одна, сама с собой. Сижу за столом и пишу. Видимо, рассвет уже скоро. И вот уже новое солнце, словно Будда, появившийся на свет из материнской подмышки (левой или правой?), огромным шаром выкатится из-за горных вершин. Чуть позже тихонько проснется рассудительная Мюу. Часов в шесть мы, наверное, уже приготовим легкий завтрак, перекусим, а потом, перемахнув через гору за нашим домом, пойдем на берег моря, всегда прекрасный. И перед тем, как начнется еще один день — точно так же, как обычно начинаются все наши дни здесь, — я собираюсь (засучив рукава!) закончить сегодняшнюю порцию своей работы.

Если не считать нескольких длинных писем, то и не помню, когда я в последний раз писала что-нибудь исключительно для себя. Давно это было, и вообще-то у меня никогда, вплоть до настоящего момента, не было ни малейшей уверенности, что я могу писать хорошо. Куда уж там до уверенности, что «я могу писать хорошие тексты»! Пне и в голову не приходило думать так — ни разу в жизни, с самого рождения. Просто я писала, потому что не могла не писать.

Почему же я не могла не писать? Причина понятна. Чтобы о чем-то размышлять, нужно было для начала это что-то превратить в слова на бумаге.

Так было всегда, сколько себя помню, с самого раннего детства. Когда мне что-то непонятно, я подбираю слова, разбросанные у меня под ногами — одно, еще одно, и пробую строить из них фразу. Если эта фраза не помогает, я снова разбиваю ее на слова, а слова разбрасываю, чтобы затем построить что-то новое. Проделав эту манипуляцию несколько раз, в конце концов, я могла о чем-то думать так же, как это делают остальные люди. Писать для меня не было чем-то нудным или мучительным. Так же увлеченно, как другие дети собирают красивые камешки или желуди, я самозабвенно писала. Взять бумагу, карандаш и начать писать одно предложение за другим для меня так же естественно, как дышать. И при этом — размышлять.

Если всякий раз, когда соберешься о чем-то подумать, нужно пройти через все это, чтобы добраться до какого-то вывода, видимо, требуется ужас как много времени, наверное скажете вы. А возможно, и не скажете. Но это действительно отнимало уйму времени. Когда я училась в начальной школе, окружающие даже считали меня «умственно отсталой». Я не могла угнаться за одноклассниками в учебе.

Из-за этого выпадения из нормы я чувствовала себя белой вороной. Впрочем, к концу начальной школы это ощущение полностью ушло. Я научилась до некоторой степени подстраиваться под окружающий мир. Однако это выпадение из нормы само по себе продолжало сидеть где-то у меня внутри — уже после окончания университета и вплоть до того мига, когда я разорвала всякие отношения с миром «формальных людей». Как безмолвная змея в зарослях травы.

Итак, Тезис текущего момента.

«Повседневное определение собственной личности посредством составления буквенных комбинаций».

Не так ли?

Именно так!

Дело в том, что до сегодняшнего дня я уже написала уйму разных текстов. Писала регулярно — почти каждый день. Словно стою на огромном, бескрайнем пастбище и в одиночку усердно кошу траву, а она все растет и растет с дикой скоростью. Сегодня кошу здесь, завтра — там... и когда, сделав круг по всему пастбищу, возвращаюсь к тому месту, откуда начала, там, как ни в чем ни бывало, снова шелестит густая высокая трава.

Однако встретив Мюу, я почти совсем перестала писать. Почему, интересно? К. рассказывал мне о теории «fiction = transmission» {«Художественный вымысел = передача» (англ.). Речь идет об одной из теорий нарратологии — дисциплины, изучающей повествовательные тексты, природу, формы и функционирование повествования, общие черты, присущие возможным типам нарративов, критерии, позволяющие различать их между собой, а также систему правил, в соответствии с которыми они создаются и развиваются. Нарратив — главная форма, посредством которой вымысел живет в культуре. С помощью повествования люди придают опыту форму и смысл, упорядочивают его, выделяя начало, середину, конец и центральную тему. Человеческая способность рассказывать истории — главный способ, каким людям удается упорядочить и осмыслить окружающий мир.}, и она звучит вполне убедительно. Кое-что теория эта действительно объясняет довольно точно. Но мне кажется, что отнюдь не все. Уф! Не пора ли научиться мыслить проще?

Проще... Проще...

Скорее всего, я просто перестала думать — конечно же, исключительно в моем почитании того, что такое «думать». Я живу рядом с Мюу, и это состояние близости жизней похоже на две ложки, сложенные вместе, одна в другую; с Мюу пеня несет куда-то (видимо, следует сказать, что «куда-то» — место совершенно непонятное), а я только и думаю: «Н-да... весьма... А, ну и ладно, пусть несет!»

Вот и получается: чтобы так плотно приблизиться к Мюу, мне нужно максимально освободиться от лишнего груза. Даже такое основополагающее занятие, как «думать», неизбежно становится для пеня ощутимой ношей. Вот в этом-то все и дело.

И сколько бы там мое пастбище ни зарастало травой — я об этом больше знать не знаю, вот еще! Просто заваливаюсь в густую траву, глаза — в небо, и любуюсь проплывающими белыми облаками. Вверяю свою судьбу их течению. Тихонько отдаю свое сердце пронзительно свежему запаху трав, шепоту ветра. Знаю я что-то или не знаю, какая разница — все это для меня уже безразлично.

Нет, не так! Все это для меня было безразлично с самого начала. Мне нужно стараться точнее излагать свои мысли. Точность... Точность...

Я понимаю, что моим правилом — правилом Человека Пишущего — было лепить фразы из того, что я в действительности знала (или о чем имела представление), но делать это так, как если бы в данную минуту я ничего об этом не знала. Как только я скажу себе: «А вот это я точно знаю! Гробить силы и время на то, чтобы писать об этом? Ну уж нет!» — все, моему писательству конец. Все-таки я не могу двигаться «вообще куда угодно». Скажу конкретнее. К примеру, думаешь о ком-то: «Вот этого человека я знаю хорошо! Нечего тут копаться в деталях, все отлично!» — и пребываешь в полном душевном равновесии. Если я или вы будем так поступать, скорее всего, нас жестоко предадут. Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.

ПОНИМАНИЕ — ВСЕГО ЛИШЬ СУММА НЕПОНИМАНИЙ.

В этой мысли (только между нами!) — суть моего скромного способа познания мира.

Ведь в нашем мире «знаю» и «не знаю» на самом деле напоминают сиамских близнецов — так же фатально неразлучны и хаотично перемешаны между собой.

Смешение... Смешение...

И вообще, разве кто-то способен точно провести границу между морем и тем, что в нем отражается? Или сказать, чем падающий дождь отличается от печали и одиночества?

Так-то вот. И посему я героически отказываюсь копаться в том, что такое «знаю» и «не знаю». Это — моя отправная точка. (Если задуматься, такая стартовая позиция — просто жуть, хуже не бывает. Но куда ж деться, человеку нужно от чего-то отталкиваться, чтобы двигаться дальше. Так ведь, а?) Вот потому и пришло ко мне понимание того, что все неразрывно связано между собой: тема и стиль, субъект и объект, причина и следствие, я и суставы моей руки. Все, что могло просыпаться, высыпалось на кухонный пол и смешалось в одну кучу — соль, перец, мука, крахмал, если можно так выразиться.

Я и суставы моей руки... Да уж... Я как раз застукала себя на том, что сижу сейчас за компьютером и опять с хрустом сжимаю пальцы. Эта дурная привычка вернулась ко мне вскоре после того, как я бросила курить. Сначала — хрусть-хрусть — я по очереди перебираю пальцы правой руки, затем — хрусть-хрусть — левой. Конечно, кичиться тут особенно нечем, но все же я могу хрустнуть пальцами дико громко, да еще с таким мерзким сухим звуком, будто рядом кому-то голыми руками свернули шею. Когда я училась в младших классах, никто из мальчишек-одноклассников не мог побить мой рекорд по громкости хруста.

Примерно когда я уже поступила в институт, К. однажды деликатно намекнул, что «искусство» хруста пальцами — не совсем то, чем следует особенно гордиться. И девочке, когда она достигает определенного возраста, вовсе необязательно устраивать победный грохот костей — по крайней мере, на людях, поскольку в такие моменты она выглядит абсолютно, как Лотте Пенья в фильме «Из России с любовью». Мне оставалось только (интересно, а почему раньше, до К, мне об этом никто не говорил?) — да, оставалось только призадуматься: «Да-а-а... Вот оно как...», собрать волю в кулак и покончить с этой привычкой. Я обожаю Лотте Ленья, но быть похожей на нее... ну уж нет. И все же, бросив курить, неожиданно для себя самой я стала вдруг замечать, что довольно часто, когда сижу за столом и пишу, я начинаю бессознательно хрустеть пальцами. Хрусть-хрусть-хрусть-хрусть хрусть... Пеня зовут Бонд. Джеймс Бонд.

Но вернусь к тому, с чего начала. Времени-то почти нет: тормознуть по дороге, забежать куда-нибудь — совсем его не осталось. И Лотте Пенья — бог с ней, сейчас не до нее. Нет у меня ни минуты, чтобы зависать на метафорах. Как я уже написала, понятия «знаю» («полагаю») и «не знаю» существуют внутри нас вместе, обреченные делить одну жилплощадь на двоих. Но многие люди живут, разделив их между собой ширмой, — для удобства. Да ведь так оно и приятно, и комфортно! А я с легким сердцем выкидываю эту ширму куда подальше. Для меня просто немыслимо поступить иначе: что-что, а все эти перегородки я просто не выношу! Такой вот я человек!

Если позволите еще раз воспользоваться примером сиамских близнецов, замечу: вовсе не обязательно, чтобы они всегда пребывали в полном согласии друг с другом. Или всегда страстно желали понять друг друга. Чаще всего ситуация выглядит как раз с точностью до наоборот. Правая рука не ведает, что собирается сделать левая, а левая не ведает, что хочет сделать правая. Да и мы сами существуем точно так же — доходим до полной разрухи в голове, теряемся в пространстве, и в итоге... бабах! — с грохотом врезаемся во что-то.

Что я хочу здесь сказать, буквально в двух словах. Если человек стремится заставить мирно сосуществовать на одной территории свои «знаю» («полагаю») и «не знаю», ему понадобятся изощренные контрмеры. Этими ответными мерами — Дада, совершенно верно! — являются размышления. Иными словами — то, за что можно крепко зацепиться. Иначе, почти наверняка, мы будем двигаться безнадежным и порочным курсом «на столкновение с предметами».

Вопрос.

Итак, что же все-таки делать человеку, чтобы не слишком погрязнуть в серьезных раздумьях (раскинуться в поле и праздно наблюдать за плывущими белыми облаками, слушая, как растет трава) и при этом умудриться избежать состояния, когда — бабах! — врезаешься в предметы? Трудный вопрос? Вовсе нет! С точки зрения чистой логики — проще не бывает. C'est simple {Это просто (фр.)}. Нужно видеть сны. Постоянно. Войти в мир сновидений и оттуда уже не возвращаться. Жить там вечно.

Во сне вовсе не нужно отделять одно от другого. Совсем не нужно. Поскольку с самого начала там не существует ничего даже отдаленно похожего на разграничительные линии. Понятно, что во сне почти не происходит столкновений спредметами, а если даже они случаются, от них не больно. А вот реальность — иная. Реальность кусается.

Реальность... Реальность...

Когда-то давно на пресс-конференции после премьеры фильма «Дикая банда» режиссера Сэма Пекинпа одна журналистка, подняв руку, задала вопрос: «Скажите, почему в картине вам нужно было показывать так много крови? В чем причина?» Произнесла она это довольно резко. Один из актеров, снимавшихся в фильме, — Эрнест Боргнайн — с некоторой растерянностью на лице взял слово: «Вы позволите*.. Леди, человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь». Этот фильм вышел в самый разгар войны во Вьетнаме.

Я люблю эту реплику. Пожалуй, она и есть основа реальности. То, что с трудом делится на части, нужно так и воспринимать — как неделимое. И пускать кровь. Выстрел и кровопролитие.

ВЫ ПОЗВОЛИТЕ? ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН: ЕСЛИ В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

Вот именно поэтому я и стала писать. Я размышляю — так, как обычно это делаю, — и оказываюсь в пространстве без границ и названия, пространстве постоянных мыслей. Там, внутри меня, происходит зачатие — зарождается видение: еще незрячий зародыш по имени Понимание плавает, окруженный вселенскими, всепоглощающими околоплодными водами Непонимания. Наверное, в этом и есть причина, по которой пои сочинения невыносимо, чудовищно длинны, и к концу (вот как сейчас) повествование вообще выходит из-под контроля. Поддерживать эту «линию снабжения» с соответствующими ей объемами поставок я еще не способна — нет нужных навыков. Не способна технически. Да, пожалуй, и морально тоже.

Однако эго — не роман. Как бы лучше обозвать то, что я пишу? В сущности, это всего лишь текст. Вовсе нет нужды стремиться к удачному финалу. Я просто думаю вслух над тем, что сию минуту приходит мне в голову. В этом нет ничего похожего на моральную ответственность. Я всего лишь... (да? нет?) ...размышляю. В последнее время — довольно долго — я ни о чем особенно не думала, да и некоторое время в будущем вряд ли буду о чем-то серьезно думать. Но сейчас, как бы там ни было, я думаю. И думать буду еще до рассвета.

Все же, говоря так, я не могу избавиться от своих «старых знакомых», которые вечно рядом, — моих мрачных подозрений. А может, я убиваю свое время и энергию ради чего-то абсолютно бессмысленного? Надрываясь, усердно тащу тяжелую бадью с водой туда, где всех давно замучили бесконечные дожди? Не пора ли мне прекратить эти никому не нужные телодвижения и просто отдаться естественному потоку?

Столкновение? А собственно, на что оно похоже — «столкновение»?

Скажу иначе.

М-м... О чем это я?

Ах да, вот о чем.

Пишу всю эту бредятину, а гораздо честнее было бы снова нырнуть в теплую постель и ласкать себя, думая о Мюу. Вот что.

Мне очень нравится линия ее бедер, я люблю ее белоснежные волосы. На голове они совершенно белые, а в паху — полный контраст — иссиня-черные и растут удивительной формой. В маленьких черных трусиках ее попка очень сексуальна. Не могу никак остановиться: все представляю эти совершенно черные волосы, растущие буквой Т, под такими же черными трусиками.

Ну все, хватит об этом! Сейчас же возьми себя в руки и прекрати! Нужно вырубить выключатель (щелк!), чтобы наконец разомкнуть цепь бессмысленных сексуальных фантазий и сию же минуту серьезно настроиться на эти записи. Я хочу потратить драгоценное время до рассвета на что-то поважнее сексуальных фантазий. Что полезно, а что нет — пусть решает кто-то другой и где-то в другом месте. И что они там решат — мне наплевать, я и чашки ячменного чая за это не дам!

Так, да?

Да, только так!

А потому — давай дальше, вперед!

Говорят, попытка пересказать сон в своем литературном произведении (будь то реальный сон, который действительно когда-то приснился, или же некое видение, рожденное творчеством) — депо довольно рискованное. Ведь лишь единицы из писателей, наделенные Талантом, способны с помощью слов воссоздать гармонию иррациональных связей, которая существует в сновидениях. Согласна. И все-таки, несмотря на это соображение, хочу, набравшись смелости, рассказать здесь свой сон. Он приснился мне совсем недавно. Я записываю его как некий факт, имеющий отношение ко мне лично. Здесь я — всего лишь добросовестный кладовщик, и литературное качество повествования почти не имеет значения. (Да? А на самом деле?)

По правде говоря, мне и раньше снились сны, по смыслу чем-то похожие на этот. Различаются детали. Места разные. Но общая канва всегда одна и та же. И боль, когда я просыпаюсь от этих снов, тоже одинаковая (по силе и продолжительности). Как ночной поезд, который перед слепым поворотом каждый раз дает гудок, так и в этих моих снах навязчиво повторяется одна и та же тема.

«СОН СУМИРЭ»

(Эту часть буду писать от третьего лица. Так рассказ получится точнее.)

Сумирэ поднимается по длинной винтовой лестнице, чтобы встретиться с мамой, которая давно умерла. Должно быть, мама ждет на самом верху этой лестницы. Мама что-то хочет сказать Сумирэ. Нечто очень важное, Сумирэ просто обязана это узнать, чтобы жить дальше. Сумирэ страшно: она впервые встречается с мертвецом и к тому же не знает, что за человек — ее мама. Может, ненавидит Сумирэ или злится на нее (почему — непонятно). Однако Сумирэ не может отказаться от встречи с мамой. У нее есть только этот единственный шанс. Первый и последний.

Длинная лестница. Сумирэ все взбирается и взбирается наверх, но никак не может добраться до ее конца. Сумирэ задыхается на ходу, но продолжает восхождение в том же темпе. А время ее истекает: мама не останется в этом здании бесконечно долго. На лбу Сумирэ выступил пот. Ну вот, наконец-то, последняя ступенька.

На самом верху — просторная площадка, в конце ее, прямо по ходу — стена. Прочная каменная стена. В ней, точно на уровне лица — круглая дыра, похожая на вентиляционное отверстие. Узкая, диаметром где-то сантиметров пятьдесят. И тут мама Сумирэ вся как-то съеживается, и ее, будто насильно, начинает за ноги засасывать внутрь дыры. Сумирэ понимает: время, отпущенное ей, истекло.

Мама лежит в узком пространстве дыры, лицо устремлено прямо на Сумирэ. Она смотрит так, словно умоляет ее о чем-то. С первого взгляда Сумирэ понимает, что эта женщина — ее мать. «Тот человек, который дал мне душу и тело. Но эта мама почему-то отличается от мамы на фотографиях в семейном альбоме. Настоящая мама — красивая и очень молодая. А женщина в альбоме наверняка не моя настоящая мама, — думает Сумирэ. — Отец обманул меня».

«Мама!» — решается крикнуть Супирэ. Словно вырвали из груди какую-то заслонку — такое чувство. Голос Супирэ еще звучит, как вдруг вакуум с той стороны дыры начинает мощно засасывать папу внутрь. Мама открывает рот, она что-то кричит Супирэ. Но слова ее не долетают — их поглощает гулкий рев ветра, вырывающегося наружу. Еще мгновение — и мамина фигура полностью исчезает в темном чреве дыры.

Взгляд назад: лестницы больше нет. Сейчас со всех сторон Супирэ окружают каменные стены. Там, где была лестница, появилась деревянная дверь. Повернув ручку, Сумирэ толкает дверь вовнутрь, а там — небо. Она стоит на верхушке высокой башни. Если посмотреть вниз, от высоты темнеет в глазах. В небе летает множество каких-то штуковин, похожих на маленькие самолеты. Примитивные самолетики на одного человека — кто угодно может такие сделать. Из бамбука и легкой древесины. За сиденьем — двигатель величиной с кулак и пропеллер. Сумирэ громко кричит пролетающим мимо пилотам, чтобы они спасли ее и забрали отсюда. Но те даже не оборачиваются в ее сторону.

«Это оттого, что на мне такая одежда, — думает Супирэ, — просто никто меня не видит». На ней какой-то безликий халат, похожий на больничный — белый и длинный. Она скидывает с себя халат и остается совершенно голой: под халатом ничего нет. Снятый халат летит в пустоту за дверью. И вдруг, словно душа, разорвавшая путы, устремляется в погоню за ветром и вскоре теряется из виду. Тот же ветер ласкает ее тело, колышет волоски на лобке. И тут Супирэ внезапно замечает, что все мелкие самолеты, до этого летавшие где-то рядом, превратились в стрекоз. Все небо сплошь наполнено большими разноцветными стрекозами. Они таращат свои огромные, ослепительно сверкающие шарообразные глаза во все стороны. Стрекот их крыльев становится все громче и громче — будто кто-то крутит ручку радиоприемника. Еще немного, и грохот становится просто невыносимым. Супирэ садится на корточки, зажмуривает глаза и затыкает уши руками.

И просыпается.

Сумирэ отчетливо помнит этот сон — в мельчайших подробностях. Так хорошо, что может нарисовать все это на картине. Только вот лицо папы, исчезнувшей во тьме дыры, начисто ушло из памяти. Как и те важные слова, которые мама тогда произносила — они тоже навсегда затерялись в вакууме Небытия. Сумирэ лежит в постели и плачет, со всей силой вцепившись зубами в подушку. Плачет и плачет.

«ПАРИХМАХЕР БОЛЬШЕ НЕ РОЕТ ЯМ»

После этого сна я пришла к одному важному решению. Конец моей мотыги, которой я весьма

усердно вкалывала, уже ударился о выступ твердой скалы. Бумс! Я решила дать ясно понять Мюу, чего же я все-таки добиваюсь. Находиться и дальше в этом подвешенном состоянии я не могу. Как тот бесхребетный парикмахер — забиться в тоске на задний двор, рыть там яму и тайком признаваться себе самому: «Я люблю Мюу!» — нет, нельзя1 Если так будет продолжаться, я просто совсем исчезну — медленно, но верно. Все рассветы и вечера будут отгрызать частички меня — кусок за куском. И совсем скоро та некая субстанция, которая именуется «я», смоется потоком времени, а на ее месте останется «ничего нет».

Все абсолютно ясно, ситуация прозрачна, как кристалл.

Кристалл... Кристалл...

Знаю, чего хочу: обнимать Мюу, и чтобы она обнимала меня. От стольких самых важных для себя вещей я уже наотказывалась в жизни. Больше Они от меня ничего не получат. Сейчас все-таки еще не поздно. И потому я должна быть с Мюу. Я должна войти в ее тело. И хочу, чтобы она вошла внутрь моего тела. Как две алчные скользящие змеи.

А если Мюу не примет меня — тогда что? Ну тогда ничего другого не останется — только смириться.

«Вы позволите?.. Человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь».

КРОВЬ ДОЛЖНА ПРОЛИТЬСЯ. Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку.

Ведь так?

Именно так!

То, что я пишу здесь, — послание себе самой. Похоже на бумеранг. Подброшенный вверх, он разрезает тьму вдалеке, остужает маленькие души несчастных кенгуру и в конце концов снова возвращается в мою руку. Но вернувшийся бумеранг и запущенный бумеранг — вовсе не одно и то же. Пне это ясно.

Бумеранг... Бумеранг...

Следующее


Библиотека "Живое слово" Астрология  Агентство ОБС Живопись Имена

Гостевая
Форум
Почта

© Николай Доля.
«Без риска быть...»

Материалы, содержащиеся на страницах данного сайта, не могут распространяться 
и использоваться любым образом без письменного согласия их автора.